Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Скоро и Харьков скроется,
тучи уйдут к Батуми,
но винт не уступит в скорости
самому самуму.

Он донесется вскорости
к сетке широт паучьей,
где — на советском полюсе —
мы вырастим сад плавучий.

Лед порастет цветами,
снег заблестит теплицами,
все небылицы станут
светлыми да-былицами!

Я вижу уже заранее
под пальмой тушу тюленью.
Мы едем с мыса Желания
в долину Осуществленья.

Серый жесткий дирижабль
ночь на туче пролежабль,
плыл корабль
среди капель
и на север курс держабль.

Гелий — легкая душа,
ты большая туча либо
сталь-пластинчатая рыба,
дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,
где синица?
где журавль?

Он плывет в большом дыму
разных зарев перержавленных,
кричит Золушка ему:
— Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,
дирижяблоком повис.

Речь — зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов — моя
упорная прищуренность.

Другим — подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне — гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот — гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого —
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

Когда на мартовских полях
лежала толща белая,
сидел я с книгой,
на полях
свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо
касалось
граф тетрадочных,
вдруг журавлиное перо
с небес упало радужных.

И я его вписал в разряд
явлений атомистики,
как электрический разряд,
как божий дар
без мистики.

А в облаках летел журавль
и не один, а стаями,
крича скрипуче,
как журавль,
в колодец опускаемый.

На север мчался птичий клин
и ставил птички в графике,
обыкновенный
город Клин
предпочитая Африке.

Журавль был южный,
но зато
он в гости к нам пожаловал!
Благодарю его
за то,
что мне перо пожаловал.

Я ставлю сущность
выше слов,
но верьте мне на сло́во:
смысл
не в буквальном смысле слов,
а в превращеньях слова.

Между льдами ледяными
есть земля
еще земней!
Деревянные деревья
среди каменных
камней.

Это северней,
чем Север,
и таежней,
чем тайга,
там олени по-оленьи
смотрят в снежные снега.

И нерыбы
точно рыбы
там на лежбищах лежат,
в глыбы
слившиеся глыбы
строго море сторожат.

Еле солнечное
солнце
сновидением во сне
входит
в сумеречный сумрак,
тонет
в белой белизне.

Люди там
живут как люди
с доброй детскостью детей,
горя горького
не зная
в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем —
домовитые
дома,
где сплетают кружевницы
кружевные
кружева.

Это — именно вот это!
И со дна
морского дна
эхолот приносит эхо:
глубока ли
глубина?

И желает вниз вонзиться
острие
на остроге,
и кричат по-птичьи птицы:
— Далеко ли
вдалеке?

О, отдаляться
в отдаленье,
где эхо внемлет эху,
о, удивляться
удивленью,
о, улыбаться смеху!

Летя, дятел,
ищи пищи.
Ищи, пищи!
Веред дерев
ища, тащи
и чуть стучи
носом о сон.

Буди дуб,
ешь еще.
Не сук вкусен:
червь — в речь,
тебе — щебет.

Жук уж
не зело полезен.
Личинок кончил?
Ты — сыт?
Тепло ль петь?
Ешь еще
и дуди
о лесе весело.

Хорошо. Шорох.
Утро во рту,
и клей елки
течет.

Я начал
разбираться в розах,
в их настроениях,
в их позах.
Еще зимою,
в спальне темной
шепчась,
они вздыхают томно.
Им представляется
все лето
как ателье
для туалетов,
где шелк
наброшен на прилавок
в сезон
примерок и булавок,
где розовеют
плечи, груди,
откуда их
вывозят в люди —
на выставки
и на смотрины,
на клумбы,
в вазы,
на витрины.
Перед прибытием
портнихи
куст полон
трепетной шумихи;
никто не вспомнит
о лопате, —
идет примерка
бальных платьев
невестам,
девственницам,
шлюхам,
восточным неженкам,
толстухам,
здоровьем пышущим
матронам
и лебединым
примадоннам…
О, выход роз,
одетых к балу,
к театру,
к свадьбе,
к карнавалу!
Идут,
шаля и бедокуря,
блестя шипами
маникюра,
Гертруды,
Нелли,
Бетти,
Клары…
Сад им раскрыл
все кулуары.
Духи, помада,
шелест платья,
в беседках
тайные объятья;
им кажется,
что будет вечно —
банкетно,
бально,
подвенечно…
Но только ночь
пройдет одна лишь,
куст наклонившийся
отвалишь,
и где вчера
головкой Грёза
романс
выслушивала роза, —
осенний день
тоскливо гаснет,
деревья
в рубище ненастья,
и роза —
бедная старуха —
стоит,
лишившаяся слуха,
перед раскинутым
у гроба
былым богатством
гардероба,
стоит
над мерзлою травою,
тряся
червивой головою.
О, шелк!
О, нежные муары!..
Одна утеха —
мемуары.