Семён Кирсанов: Поэтические поиски и произведения последних лет

Мы, как кисти, рожь несем,
наш
холст —
лето.
Хорошо нести жнецом
сноп,
сноп
света.

От долин, долин, долин
туч,
туч
туши.
Косари бредут вдали,
свет
звезд
тушат.

Кубы хижин, куб бугай,
сто−
гов
кубы.
Скот уходит на луга
же−
вать
губы.

Где коровы плоский лоб,
ка−
дык
в зобе,
гонят медленных волов:
— Цоб
цоб,
цобе!..

Проса желтую струю
на−
земь
сыпя,
кормят птицу пеструю:
— Цип,
цип,
ципа!..

Косу к утру отклепав,
жнец,
жнец,
жница
ждут, когда взойдут хлеба,
им
рожь
снится.

И ребячий ровен сон:
ку−
ку−
рузой,
к ним приходит Робинзон,
зон,
зон
Крузо.

Чтоб под утро дождь босой
не
смял
злаки, —
под косой, косой, косой
ляг,
злак
сладкий!

Я слов таких
не изрекал, —
могу и ямбом
двинуть шибко
тебе,
любовный мадригал,
о, ундервудная машинка!

Мое перо,
старинный друг,
слети,
воробушком чирикнув,
с моих
невыпачканных рук
чернил
рембрандтовой черникой.

И мне милей,
чем лучший стих
(поэзия
нудна, как пролежнь!),
порядок звуков
Й I У К Е Н Г Ш Щ З Х,
порядок звуков
Ф Ы В А П Р О Л Ы Д Ж.

Я осторожно
в клавиш бью,
сижу не чванно,
не спесиво,
и говорит мне,
как «спасибо»,
моя машинка:
Я Ч С М И Т Ь Б Ю.

Чернильный образ жизни
стар.
Живем
ЦАГИ и Автодором.
И если я —
поэт-кустарь,
то все-таки
кустарь с мотором!

Под кирпичного стеною
сплю я ночью ветряною
(тут и гордость,
тут и риск!).

Что мне надо спозаранок?
Пара чая, да баранок,
да конфетка —
«барбарис».

Каждый утренний трактир
хрупким сахаром кряхтит,
в каждой чайной
(обычайно!)
чайка чайника летит…

Это зрелость? Или это
только первая примета?

Обхожу я скверики,
подхожу к Москве-реке —
по замерзшей по реке
я гуляю, распеваю
на одесском языке!..

Это юность? Или это
свойство каждого поэта?

Все, что было, — за плечом,
все, что было, — молния!
Нет! Не вспомню ни о чем,
на губах — безмолвие…

Я родился, как и вы,
был веселым мальчиком,
у садовой у травы
забавлялся мячиком…

Это детство? Или это
промелькнувшая комета?

Так живи, живи, поя,
в сердце звон выковывая,
дорогая жизнь моя,
дудочка ольховая!

За нами игольчатый стынет день,
и инеем стянут мех.
Мы пришли, и с нами — тюлень, тюлень,
оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!» [1] Посыл погонщика собак.
И воющих псов ошалелый бег,
взлетает хлыст, и свист, и гавк —
туда, где лед и снег.

До проруби мы проползли за ним,
за ним, протирая мех;
мы поставили знак и его стерегли,
пока он не выполз на снег.

Он выполз дышать, мы метнули копье,
и был его вой, как смех…
Забаве конец! Он убит, — и лег
брюхом на лед и снег.

Сияние льдин слепит глаза,
и снег навис у век,
и мы возвращаемся к женам назад,
оттуда, где лед и снег.

«Ауджана! Агуа! Ага! Га́ук!»
И псов ошалелый бег,
и женщинам слышен собачий гавк —
оттуда, где лед и снег.

Черной тучей вечер крыт,
стынет ночь — гора.
Ждет мило́го Маргарита,
ри,
та-ри,
та-ра.

Он высок, румян и прям,
он алей зари,
он соперничал с утрами,
трам,
та-ра,
та-ри.

Не придет он, не придет
(слышен скрип пера), —
спят тюремные ворота,
ро,
та-ро,
та-ра.

Темной ночью зол и хмур:
«Казни ночь — пора!» —
приказал король Готура,
ту,
ру-ру,
та-ра.

Сотни зорь алей рубах,
блеск от топора,
не сдержать бровей от страха:
трах!..
Ти-ри,
та-ра.

…Звезды в круг. Свеча горит.
В двери стук. Пора!
(Плохо спалось Маргарите.)
Ри,
ти-ри,
та-ра.

Панна Юля,
панна Юля,
Юля, Юля Пшевская!
Двадцать пятого
июля
день рожденья чествуя, —
цокнут шпоры,
очи глянут,
сабля крикнет:
«Звяк!» —
Подойду
да про́шу панну
на тур
краковьяк!