Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Нифьлед
ныс!
(Сын−
дельфин!)
Идюл
окзилб!
(Люди
близко!)
Мчись,
ныряй
вниз,
вниз!
(Йярып,
сьичм
зипв,
зипв!)

Они спускаются
под волны
в мир безопасный,
мир подводный,
ежей,
кораллов пестрый сад,
где спруты
люстрами висят,
где рыбы
с красными усами
без батареек
светят сами,
на дно,
в убежища свои,
в полупрозрачные
слои.
Но там нет воздуха,
нет неба,
нет солнца,
нет дождя,
нет снега,
и хочется наверх —
домой,
спешить
за вспененной кормой.

Мы, дельфины,
опускаемся в глубины,
огибаем
невзорвавшиеся мины,
якоря,
уже рябые от ракушек,
доски палуб,
почерневших и распухших.
Нас подводные
встречают острова,
где дельфина
не достанет острога,
где, раздут,
свинцовоног
и одноглаз,
ищет золото пиратов
водолаз,
и спускается
утопленник нагой
с грузным камнем
под разбухшею ногой.

Эти толщи водяные,
эти глуби
мы родными не считаем
и не любим,
и кефаль,
и скумбрия,
и камбала —
никогда
роднёю нашей не была,
только люди,
только люди,
только вы
нам близки
среди холодной синевы.
И дышать
мы подымаемся отсюда,
безземельные
морские чуда-юда,
для игры,
или охоты
и любви —
будто люди,
будто люди,
будто вы…

Так,
вплывая в прибережную теплынь,
с нами хочет объясниться
мать-дельфин,
чтобы ультразвуковая
ее речь
помогла ей
дельфиненка уберечь.

— Наших мучеников
дни и жития,
и отплытия,
и стран открытия,
и с акулами
кровавые бои
сохранили
полушария мои.
Наши Библии,
записанные в них,
долговечнее
пергаментов и книг,
и глубокие
извилин письмена
в память к сыну
переходят из меня.

Я, как Ева
вашей Книги Бытия,
девять месяцев
ношу свое дитя,
и, как Авеля,
но с черным плавником,
я кормлю его
соленым молоком,
и неписаную
Библию свою
в плоть из плоти
я ему передаю:

«В начале пошел лед,
и стали тонуть звери,
и треснул земной свод.

Покинул нору крот,
покрылся водой берег;
мы стали вязать плот.

В потопе тонул слон,
и мертвые львы плыли,
и гром заглушил стон.

Затопленные холмы
исчезли в речном иле,
и в море ушли мы…»

Уже светало. Чуть рябя,
дышало море сонной грудью,
как будто радуясь безлюдью
без берегов, без корабля.

Я молча двигался, гребя
к скале, стоящей одиноко;
надел я выпуклое око
и два баллона на себя.

И погрузился в те края,
где в слой песчаный затянуло
корсаров пушечные дула,
обломки мачт и якоря.

До верхней тверди Дельта поднялась.
Ни берегов, ни быстрой середины.
А с севера, где буря поднялась,
плывут, переворачиваясь, льдины
и, оплывая, тают подле нас.
На них — волчата, кролики, кроты,
ища спасенья, суши, теплоты.

Вот так и наши слабые плоты,
скрипят их ненадежные крепленья;
на них мое встревоженное племя,
в корзинах наспех снятые плоды,
горшки, где племенные наши клейма,
и кучи сена — жалкие постели,
и топоры, какие взять успели…

Еще вчера на острове моем
костры полупогашенные тлели.
Внезапно я почувствовал, что дом
захлестнут разрушительным дождем,
что молнии змеятся между елей.
Я выбежал. По Дельте шла вода
с обломками сверкающего льда.

Я понял: это движется сюда,
и поднял всех — в мешки бросайте хлебы!
И вверх взглянул, ища укрыться где бы.
Но с севера шли мутные стада
угрюмых туч, и вот не стало неба,
и ливень смыл строения мои
и крова не оставил для семьи.

По грудь в воде плоты вязали мы,
нагих детей искали жены с воплем.
К утру наш остров был полузатоплен.
Свой скарб мы потащили на холмы,
об очаге скорбя, о ложе теплом.
Потом холмов не стало. Нас бросало
на трех плотах на ледяное сало.