Борис Чичибабин - Собрание стихотворений

Край души, больная Русь, —
перезвонность, первозданность
(с уходящим — помирюсь,
с остающимся — останусь) —

дай нам, вьюжен и ледов,
безрассуден и непомнящ,
уходящему — любовь,
остающемуся — помощь.

Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
выбирает каждый между:
уходящий — меч и труд,
остающийся — надежду.

Но в конце пути сияй
по заветам Саваофа,
уходящему — Синай,
остающимся — Голгофа.

Я устал судить сплеча,
мерить временным безмерность.
Уходящему — печаль.
Остающемуся — верность.

ПАМЯТИ А. ТВАРДОВСКОГО {123} 123 Памяти А. Твардовского. Печ. по: ВСП. С. 193. Впервые: Дружба народов. — 1988. — № 4. — С. 197. Ч. не присутствовал на похоронах Твардовского, но описал то, что было в реальности. Ст-е фигурировало при исключении из СП. При первой публикации в строке «…молчит, дерьма набравши в рот?» слово «дерьмо» заменили словом «воды». …народ… молчит, дерьма набравши в рот. — Аллюзия к ремарке Пушкина «Народ безмолвствует», завершающей драму «Борис Годунов».

Вошло в закон, что на Руси
при жизни нет житья поэтам,
о чем другом, но не об этом
у черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,
нислягут рученьки в черниле,
уж их по-царски хоронили,
за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,
из рук недобрых, мук немалых
народ над миром поднимал их
и бережно, и высоко.

Из лучших лучшие слова
он находил про опочивших,
чтоб у девчонок и мальчишек
сто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак —
тихоня, бука, нечестивец,
а все ж бессмертью причастились
и на его похоронах…

Иной венец, иную честь,
Твардовский, сам себе избрал ты,
затем чтоб нам хоть слово правды
по-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковы
плоды, что муза пожинала.
Еще лады, что без журнала.
Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,
за все свершенное в ответе…
О, есть ли где-нибудь на свете
Россия — родина моя?

И если жив еще народ,
то почему его не слышно
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя,
превыше всяких мер и правил,
ты в рифмы Теркина оправил,
как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,
устав от жизни многотрудной,
лежишь на тризне малолюдной,
как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.
Земля твой прах сыновний примет,
а там Маршак тебя обнимет,
«Голубчик, — скажет, — с Рождеством!..»

До кома в горле жаль того нам,
кто был эпохи эталоном —
и вот, унижен, слеп и наг,
лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным, —
на отпеванье потаенном
куда пускали по талонам
на воровских похоронах.

СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ {124} 124 Сергею Есенину. Печ. по: ВСП. С. 187. Впервые: Апрель. — 1991. — Вып. 4. — С. 12. Ч., безусловно, считал Есенина большим поэтом, но относился к нему неоднозначно и не принимал «есенинщины» в поведении и творчестве. …ключи Марии — так назывался трактат Есенина (1918); в примечании к нему сам поэт говорил, что на языке хлыстов Мария является обозначением души.

Ты нам во славу и в позор,
Сергей Есенин.
Не по добру твой грустен взор
в пиру осеннем.

Ты подменил простор земной
родной халупой;
не то беда, что ты хмельной,
а то, что глупый.

Ты, как слепой, смотрел на свет
и не со зла ведь
хотел бы славить, что не след
поэту славить.

И, всем заветам вопреки,
как соль на раны,
ты нес беду не в кабаки,
а в рестораны.

Смотря с тоскою на фиал —
еще б налили, —
с какой ты швалью пропивал
ключи Марии.

За стол посаженный плебей —
и ноги на стол, —
и баб-то ты любил слабей,
чем славой хвастал.

Что слаще лбу, что солоней —
венец ли, плаха ль?
О, ресторанный соловей,
вселенский хахаль!

Ты буйством сердца полыхал,
а не мечтами,
для тех, кто сроду не слыхал
о Мандельштаме.

Но был по времени высок,
и я не Каин —
в твой позолоченный висок
не шваркну камень.

Хоть был и неуч, и позер,
сильней, чем ценим,
ты нам и в славу, и в позор,
Сергей Есенин.