Павел Винтман - Голубые следы

А любимый самый мой —
Лучше не сыскать никак —
Цвет каленого клинка,
Стали вороной.

Я подругу выберу яркую и дерзкую,
Быструю, как молния, звонкую, как медь,
Яркую и дерзкую —
что и равняться не с кем ей,
Добрую и ласковую — лишь ко мне.
Я найду товарища умного и злого,
Двадцатидвухлетнего смелого ровесника,
С ним мы будем первыми —
делом или словом,
Соловьиным посвистом или звонкой песнею.
Драться нужно будет —
Я коня добуду,
Вороного, быстрого, жарко-норовистого.

В полночь или за полночь
Он, как буря, будет
Мчать меня навстречу
посвистам и выстрелам.
Я достану саблю острую и злую,
Темную и резкую, как милые глаза,
Резкую и страстную,
уж если поцелует,
Никому не сможешь об этом рассказать.
И когда с любимой
буду снова вместе,
Для моей подруги сочиню я песни,
Чтобы было милой веселей.
Песни будут грубые
О врагах порубленных,
Песни будут гордые
О дорогах пройденных,
Ласковые будут лишь о ней…

На рассвете к реке подходили полки,
За рекою в тумане враг.
Батальон стоял у самой реки,
Командир брод выбирал.
Под ногой командира песок звенел,
Все было спокойно. Но вот
Из тумана грянул слепой свинец,
На песок положил его.
Командир батальона!..
Судьба твоя жестока.
Тебя на рассвете снесли в лазарет,
А бой начался на заре.
Командир, оглянись на минуту назад,
Открой на минуту глаза,
Смотри, как дрожит под ногами понтон,
Как держится твой батальон!
Народившийся день был прозрачен и крут.
В лазарете полка умирал комбат.
Над походною койкой плыла труба,
Батальон уходил за реку.

Ноги мои подкосились,
Губы в соленом и вязком…
Жесткие брусья носилок,
Боль полевой перевязки.
Сестры в кисейных косынках,
Тряска повозки обозной,
Жесткие брусья носилок,
Сиплый гудок паровозный.

Поезда рвущая сила,
Лак санитарной кареты,
Жесткие брусья носилок,
Белый покой лазарета.

Тленный дымок хлороформа,
Спуск в небытье по наклонной…
С ложки сестра меня кормит
Теплым куриным бульоном.

Снова вернулся я к битвам —
Пуля меня не скосила.
Будут в победах забыты
Жесткие брусья носилок.

Звезды падали отвесно,
Колыхали неба глубь,
Отпечаталось безвестье
У твоих холодных губ.

Как враждебные начала —
Пальцы тонкие руки.
Город сорвался с причалов,
Вырастая из реки.

И от всей любви осталось —
Эти звезды, этот путь,
Твой ответ, твоя усталость:
— Может быть… Когда-нибудь…

Промчались ветры, ветви теребя,
И лето началось хорошим звонким
громом.
Мир снова стал зеленым и огромным.
Летят недели. Только нет тебя.

Летят недели. Ночью, как змея,
Бессонница, шурша, ползет сквозь
время.
Я убегаю в синий сад, где дремлет
Холодная красавица земля.

Она одна осталась у меня
Жестокими бессонными ночами,
Носительница женского начала —
Широкая, упругая земля.

Над днепровской кручей синей
Молчаливо тучи стынут.
Над угрюмыми домами
Пляшут тусклые туманы.

Ветер сильного сбивает
И усталого тревожит.
Как все это, дорогая,
На твою любовь похоже!

Не причислена к лику святых инкунабул,
Ты на полке стоишь в тишине и пыли,
К острым буквам твоим, наклонившимся набок,
Желтый свет тишины и столетий прилип.

Кто откроет тебя, переплет из потрепанной
кожи?
И кому ты нужна, немудреная песни строка?
Но эти старинные песни сердце поэта тревожат,
Как воспоминания юности — старика.

Всю ночь мне снились алые сны,
Седой кошмар теснил мне грудь…
Страшась нелепостей лесных,
Я выбирал окольный путь.

Мне до рассвета снилась ты,
Чиста, как первобытный снег…
И так, чуждаясь чистоты,
Я был несчастнейшим во сне.

Когда б я наяву солгал,
Когда б я наяву кружил,—
Вовек мне песен не слагать,
Тебя не видеть и не жить.