Василий Пушкин - Поэты 1790–1810-х годов

Московский никогда не умолкал Парнас,
Повсюду муз его был слышен лирный глас —
Живущим внутрь иль вкруг сея градов царицы,
Язы́ка чистого российского столицы,
И должно в нем служить всем прочим образцом.
Не легче ль в той стране быть сладостным певцом,
Красноречивым быть творцом,
Где всё, что окружает,
Природный к слову дар острит и умножает?
Где весел вкруг народ, проворен, ловок, жив,
Смышлен, досуж, трудолюбив
И больше свойствами, чем участью счастлив;
Где слышны верные в язы́ке ударенья
В жилищах поселян, среди уединенья.
В окрестностях Москвы, и в рощах, и в полях,
В народных всех речах,
В их песнях, в шутках их, пословицах, в игра́х,
Блистают правильность и острота в словах,
Служащие другим наречиям законом
И подражаемы российским Геликоном.
Московский говорит крестьянин, как и князь;
Произношенье их равно и в речи связь,
Иль часто лучше тех князей и к смыслу ближе,
Которые язык забыли свой в Париже.
Прелестна мне Москва с окрестностьми ея,
Тем боле что люблю язык свой страстно я,
В ней некогда мои любезны предки жили
И с пользой своему отечеству служили.
Там современников ученых зрю опять,
Которых имена достойно вспоминать,
И ежели мне всех исчислить их не можно,
О коих вспомню, тем отдам почтенье должно
За их к словесности и к знаниям любовь,
За услаждения мои от их трудов,
Я молодость мою напомню с ними вновь.
Из них иные, мне подобно, устарели,
Повесив навсегда и лиры и свирели
Иль, память сладкую оставя по себе,
По общей смертным всем судьбе,
На злачны преселясь брега чудесной Леты,
Как все воспевшие их древние поэты,
Струи забвения похвал и критик пьют
И гимны, может быть, бессмертны там поют.
Их русский меценат, Шувалов, ободряет,
И Елисейских внутрь полей
Ему и тамо хор муз русских воспевает
О благодарности своей;
Его и там Парнас московский услаждает,
Которого он был творец
И муз его всегда отец.

Неутомимый мне Веревкин вобразился,
Который весь свой век в словесности трудился.
Оставя прочее, довольно вспомянуть,
Что за Лагарпом он свершил всех странствий путь.
Он русской верности к царям еще представил
Монарха, коего достойно Сюллий славил.
Из первых опытов явил нам Воронцов
По красноречию и выбору трудов,
Каких словесность ждать могла от них плодов,
Когда б Фемидой сей питомец Аполлона
Не отнят был от Геликона.
Чертами многими нам Ржевский показал,
Что он к словесности похвальну страсть питал:
Он вкусом, знанием и слогом в ней блистал;
И если б звание его не скрыло пышно,
В писателях его бы имя было слышно.
Нарышкин мог у нас прекрасный быть поэт,
Когда б не скрылся тож в блестящий круг и свет.
Меж русских бы творцов и Пушкин отличался,
Когда б словесностью он больше занимался.
Тщеславие своей заразой много раз
Лишало без плода писателей Парнас.
Для Марсова венца оставил муз Козловский ;
О коем станет век жалеть Парнас московский:
Тогда как он его «Сумбеки» ожидал,
Екатерине им не конченных похвал,
С «Евстафием» его при Чесме понт пожрал.
Херасков памятник воздвиг ему нетленный [325],
А Майков надписью украсил незабвенной [326].
С чрезмерной строгостью разборчивый Карин,
Равно московского Парнаса нежный сын,
От скромности труды свои, достойны чтенья,
Погреб во тьме забвенья [327].
Слог важный Барсова в словах я помню там,
Каким он передал потом Бильфельда нам.
Там Погорецкий был, Зибелин в то же время;
Искусные врачи, словесность полюбя,
К ученому причли сообществу себя,
Энциклопедии делить труды и бремя,
Но столь полезное намеренье тогда
Для славного сего труда
По первых опытах осталось без плода.
Нельзя о том теперь не пожалеть сердечно:
На подвиг мы такой едва ль дерзнем уж вечно.
Теперь ученый наш, равно как прочий свет,
Не отягчит себя трудами многих лет.
Что слыло преж сего терпеньем, постоянством,
От многих ныне то считается педантством.
В сей век другой закон ученым правит царством.
В то время все у нас любили свой язык;
Для пользы лишь его, наук и чтенья книг
Иноплеменные учили мы язы́ки,
А не для их отнюдь музы́ки.
Отечества друзья, боляре и столпы:
Румянцев, Панины, Орловы, Чернышовы,
Потемкин, Репнины, Суворов, Воронцовы
Не в том отличия искали от толпы,
Чтоб матерний язык понизить,
В передние его иль на площадь сослать;
Они с отечеством пеклись его возвысить
И красноречия примеры подавать.
Училищами в нем бывали нам их домы,
Где русский разговор мы слышали всегда,
Чужеязычия ж без нужды никогда,
Хотя мы были с ним не менее знакомы.
Сама монархиня, монархов образец,
Возросшая среди словесности французской,
Не нам в угодность лишь язык любила русский,
По превосходству им пленялась наконец [328].
На нем она была творец.
Ее История, божественны уставы,
Все письма, зрелища, нам давши дух и нравы
И утверждающи ей творческие правы,
Суть знаки вечные ее и русской славы.
Когда был укорен Клопштоком Фридерик
За то, что презирал природный свой язык,
Как в прочем ни был в век великих он велик;
Язы́ка русского за порчу и обиду,
Кто слов чужих в него вмешает дикий звон,
Екатериною для тех был дан закон
Во храме муз ее читать Телемахиду [329].
И шуточный закон священным чтут сердца,
Когда боготворят его творца;
Подобные царей любимых игры, шутки
Сильнее действуют на вкус и предрассудки
И чистят более и нравы и язык
Всех правил, школ и книг.
Великие умы одною слов игрою
Владеют, как цари чувствительной душою.
Как жаль, что мудрый сей монархини пример,
Пример вельмож и все уроки с образцами,
Что дали нам Софокл наш, Пиндар и Гомер,
Забыты многими теперь у нас писцами! [330]
Привета, ты всегда досадуешь на них,
Когда читаем мы их новости с тобою,
Где слог наш искажен французской пестротою;
Насчет их ты твердишь какой-нибудь мне стих.
Не более бывал и Сумароков лих,
Как ты на новый слог французско-русских книг.
Не стыдно ль, говоришь, как нищим нам скитаться
В чужеязычный склад вдаваться,
Словами побираться?
Возможно ль, чтоб язык наш мог тем украшаться?
Скуднее ли в словах язы́ков он других,
Иль к красноречию в источниках своих?
Француз, англичани́н, гишпанец иль германец,
Швед, датчанин, голланец,
С язы́ками слова от корней взяв одних,
Все могут занимать и друг у друга их,
Не возмущая тем ни разума, ни слуха,
Народного не унижая духа;
А нам как вмешивать, природе вопреки,
Живые ль, мертвые ль чужие языки́?
Они от нашего язы́ка далеки,
По их началу, свойствам, звуку
Славянам галлы не с руки;
Невежество ввело пестрить язык науку,
Ты с жаром говоришь, словесности на муку,
На порчу вкуса в ней, чтецам на смех и скуку.
Расиновым стихам завидовал Вольтер —
Наш школьник Визина не хочет брать в пример!
Из чужеречия он новый слог нам сплавил,
Где грамматических нет русских свойств, ни правил.
И множество тогда в досаде ты своей
Подобных говоришь речей.
Приводишь книгу ты о слоге тут Шишкова,
Всю помня наизусть ее почти до слова.
Противу новостей смешных она твой щит,
Который здравый смысл и чистый вкус хранит.
С восторгом хвалишь в ней ты смелость благородну,
Талантам истинным и знаниям столь сродну
И им одним пригодну,
С какою показал он, первый из творцов,
Все заблуждения теперешних писцов,
Сражаясь с множеством, с пристрастием, с хвалами,
Которые невежество и лесть
Всегда привыкли плесть
Всем новостям, равно худым и добрым в честь,
И кои те писцы плетут друг другу сами.
Хвалю с тобой его полезный сей урок,
Хотя он кажется иным и слишком строг,
Но им чужих речей и слов удержан ток,
Готовый потопить наш прежний, чистый слог.
Сию словесности, отечеству услугу
Нам стыдно б, их любя, Привета, не любить,
Нам стыдно б меж собой подчас не похвалить,
Однако я притом скажу тебе как другу,
Что лучше нам еще ее в молчаньи чтить.
Желаешь и твердишь ты мне в своем совете,
Чтоб здесь я написал
Для всех собрание и критик и похвал.
Не мог бы отказать я в том моей Привете,
И может быть, что, твой изобразя восторг,
Из неизвестности себя бы тем исторг.
Но если дара я к витийству не имею,
Бранить или хвалить приятно не умею,
Не лучше ль нам о том заботу отложить,
Чтоб слабой похвалой заслуги не затмить,
Достоинства не умалить;
Чтоб скромности не оскорбить
Иль нежности не утомить,
Не лучше ль без прикрас нам правду говорить
И чувствия одне сердец своих представить?
Не ясно ль показал Шишков тебе притом,
Любезная Привета,
Что здравого совета
Не слушают с больным умом.
Труды ученые, дела полезны, громки
Прославят и без нас таланты и потомки.
Натянутые все хвалы не хороши,
Как критики, все знак пристрастия души.
Потребно сверх того на них иметь нам право,
Без права же судить, рядить дела грешно,
И самозванцем быть смешно
Для всякого, кто мыслит здраво.
Некстати без заслуг заслуги нам хулить,
Не выслужа хвалы себе, других хвалить.
Смешно тебе всегда, как пухлыми стихами
Иль новобранными нерусскими речами
То хвалят и бранят, чего не знают сами.
Шутила долго ты, как школьник за грехи
Нам выдан был примером,
Смеялся над Вольтером,
Судя после него Мароновы стихи.
Жалели доброго Евстафья мы с тобою,
Любуяся его прекрасною душою
И стихотворною приятною игрою,
Что грубо труд его критиковал Зоил
Иль паче поносил,
Какого нам еще он сам не приносил.
Без желчи, знать, труды он ближних оценяет,
Что книгу находя дурною всю вобще,
Страницы критикой подробной наполняет.
Не хуже ль книг худых те критики еще,
Когда на них труды потрачены вотще? [331]