Андрей Драгунов - Между вещью и пылью

Никто не скажет: «Скушай яблоко, сынок,
тебе полезно. И творог на завтрак.
Оденься потеплей, чтоб не продрог», —
хотя уже тепло, но чтоб приятно
немного было – всё-таки апрель.
Хоть снег растаял, но ещё прохладно
бывает утром – прямо как теперь…
Никто не скажет, ну да это ладно —
привыкнуть можно к торжеству потерь,
как к незнакомым лицам при прощаньи
на кладбище, куда открыта дверь —
любому – несмотря на обещанье…
И прочие пророчества. Куда
теперь ещё отправиться скитальцу?
Но это тоже, впрочем, ерунда —
где выстелют соломку постояльцу,
чтоб спать не жёстко. Новая постель
согреет лучше свитера и шапки,
что одевал на выходе в апрель.
И, кажется, теперь совсем не жарко.

Поутру не скажешь – каким будет вечер. Ночь.
Будет ли полдник и что подадут на ужин —
в предсказании, точно, не сможет никто помочь,
так как сомнения – никто никому не нужен,
чтобы сознаться в вымысле, где слова —
лишь дополнение к бреду – ничтожный повод
переиначить сказанное. Голова
лишь дополнение к мыслям, как к лампе провод.
И пересказ становится всё длинней,
чем ожидание дольше, а день – короче,
и не дождаться вечера – побыстрей,
чтобы узнать – то ли о нём пророчат.
И быть уверенным точно, наверняка,
чем завершится день, и в какое время
перестают трезвонить по пустякам,
предлагая вечность в каком-то глухом селеньи.

В городе, где Каин убил Тебя,
днём и ночью вывешивают покрывало —
на обозрение, нитки его теребя,
в поисках правды. Даже турист с вокзала
в этом участвует, чтобы не стать врагом
или посмешищем, как раньше уже бывало
со вновь прибывшими, оставив уже на потом
осмотр местности и старых сырых подвалов.
Жизнь продолжается, чтоб не сойти на нет,
т. е. совсем на убыль в сухом остатке,
смяв за собой пространство, где весь секрет
в том лишь, чтоб выжить в этом сплошном упадке.
Прав был Иуда, что деньги отдал на сад,
но их хватило, видимо, не намного.
Знал бы Иуда две тысячи лет назад —
может, ушёл бы дальше своей дорогой…
Но полотно полощется на ветру
жарком, как пламень, раздутый на дне оврага,
как не сказать, из топки. И всю жару
переживает только одна бумага,
став совладелицей правды в последний раз,
чтобы уже к чернилам не возвращаться,
как к незаконнорожденным, чей рассказ
может в любой газете вдруг оказаться.
И, несмотря на вымысел или бред —
перекроить историю, как попало
под руку автора. Но не найдя ответ,
скрыться от всех, как в детстве под одеялом,
чтобы уже ни взглядов, ни лишних слов,
ни посторонних окликов: «Эй, засранец!».
Знал бы Иуда, каким будет их улов —
точно сказал бы всем, что Ты иностранец
и путешествуешь с слугами и женой —
меньше хлопот и лишних вопросов тоже…
Но вышло, как есть. И валят теперь толпой —
чтоб не забыться – режут потом по коже
и имя Твоё, но больше всего – кресты,
чтобы не спутать место последней встречи,
не заблудиться в соснах, откуда Ты
вышел навстречу в тот, Свой последний вечер,
чтобы раздать последнее – и на покой —
без вариантов, иначе турист с вокзала
дни свои кончит, просто махнув рукой
на всю историю, которой и не бывало
в этих краях – не напишу – вообще…
Сколько не меряй площадь – больше не станет,
даже когда, застигнутый вор в плаще
просит пощады и тычется в мёртвый камень
окровавленным лбом… Со временем всё не так,
как представлялось – лишь полотно осталось
на том же месте. Ну, может, ещё сквозняк
по переулкам, но это – такая малость.

Дождём продлится день и даже ночь.
Под утро просветлеет, если тучи
отправятся ещё куда-то – прочь,
не застолбив пейзаж – на всякий случай.
И, может быть, тогда среди ветвей,
подстриженных по случаю субботы,
появится какой-то воробей,
теперь оставив зимние заботы,
чтоб было где почистить клюв и хвост
и воробьихе рассказать о жизни,
что всё простит, хоть он былой прохвост,
расправив крылья, сделавшись капризной,
какой-то недотрогой – меньше слов,
тем более каких-то откровений…
Спасибо, что апрель не так суров
после дождя и прочих наводнений.