Виктор Голков - Пыль над городом. Избранное

Кто припал к твоей руке,
Нынче воронова пища.
Глянь, в туманном далеке
Мертвецы – за тыщей тыща.

Выжег им глаза палач,
Кости раздробил дубиной.
Только твой сиротский плач
Не услышал ни единый.

За грехи ответ держа,
С тьмой должна соединиться
Эта жадная душа –
Не царевна, а царица.

На вечность едва ли рассчитывал,
А значит, не видел нужды
Свой дом, свою бочку разбитую,
Беречь от любви и вражды.

Дождинок тяжелые фракции
Ронял иногда небосклон.
Он светом бесстрастной абстракции
От холода был защищен.

Пусть рушится твердь поднебесная,
Всю землю пусть морем зальет,
Коль с разумом вместе воскресну я,
Когда мое тело умрет.

Кричат подвыпившие шлюхи,
разносится кабацкий смрад.
И как назойливые мухи,
«Подайте», – нищие хрипят.

Закат в багровом ореоле,
и жёлчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
уходит под сивушный бред.
И вечер сладковатой хмарью
окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
висит он, руки распластав.

И видит гордая элита
и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
по капле вытекает боль.

И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит,
и в мёртвое лицо летит
и глухо ударяет камень.

В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.

Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и панёнок.

И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.

Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.

Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.

Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.

И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.

И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.

А жадные губы, казалось, готовы.
шепнуть мне одно ядовитое слово

Он просидел всю жизнь за карточным столом,
где и сейчас сидит, и даже по одежде
заметно – он игрок, сегодня, как и прежде,
забывший о себе, идущий напролом.

Здесь много сотен раз он искушал судьбу,
когда лицом к лицу встречался с мрачным роком.
Но опускаясь вниз, в падении глубоком
и потерявши всё, не прекратил борьбу.

Когда, как на костре, сжигал его азарт,
охваченный больной, нечистоплотной страстью,
он всё-таки бывал гораздо ближе к счастью,
чем те, кто никогда не брали в руки карт.

Бессильны лучники, они обречены –
загородимся мы щитами.
Вот наши грузные, как крепости, слоны
заколыхались над плотами.

Разъята Персия, лишь Индия вдали
глаза сощурила лениво.
Изыди заживо, восстань из-под земли,
всё так же улыбнётся криво.

Темна ты, Индия, таинственна, смугла,
нашла оружие иное:
от тела моего останется зола,
и сердце растворится в зное.

И руки чьи-нибудь тебя замкнут в свой круг,
откуда даже Ганга водам
вовек не вырваться. Лишь изредка, лишь вдруг,
меня припомнишь мимоходом.

В гостиничном, заплесневевшем смраде
как будто задремал у кресла на полу,
лишь модный чемодан поблёскивал в углу,
да шевелил сквозняк страницами тетради.

Кто может знать, куда девается душа,
и где ушедший дух пристанище находит,
когда он здесь лежит, плашмя и не дыша,
пока сюда людей привратник не приводит?

Быть может, это жизнь колеблет бахрому
у скатерти, дрожит на смятом одеяле,
что складкою любой принадлежит ему,
пока его вещей ещё не разбирали?

Хотя могла б уйти сквозь запертую дверь,
но ждёт, пока от губ приказа не услышит.
Кто может знать о том, что именно теперь