Виктор Голков - Пыль над городом. Избранное

Включился мозга передатчик,
Неважно греет пальтецо,
И думает ноябрь – захватчик
Замкнуть промозглое кольцо.

Случается по – всякому, друзья,
допустим, я ушёл от забытья:
мой труд висит в картинной галерее,
солидно и торжественно старея.

Отбросив тень на лаковый паркет,
скользит глазами по нему эстет,
и равнодушно замечает кто – то:
что говорить – прекрасная работа.

А может быть, хоть был я нужен всем,
мой современник оставался нем.
И мне дышать свободно не давали,
но не был я шутом на карнавале.

И только после моего конца
сказал я всё от первого лица.

А может был забыт я потому,
что я не стал известен никому.
Хоть ощущал я некую бескрайность,
но не дала раскрыться мне случайность.

И мой полёт – высокая игра !
добычей стал помойного ведра.

Тот был известен, этот был забыт,
кто их рассудит, их объединит?
Кто сможет сердце оценить живое,
предотвратить явленье роковое,

и чей дойдёт до нашей сути клик:
не родился, а всё – таки велик !

Свершилось вдруг какое-то движенье,
какой-то крен, не более того.
И я в себе увидел отраженье
истории народа моего.

Его тягучей, безысходной песнью
за сотни лет, за долгие века,
как оказалось, был наполнен весь я,
хоть я не знал родного языка.

Но я был тем, кого оклеветали
за изначальный, невозможный грех.
И если ткань истории латали,
я был заплатой для её прорех.

Я – Герша внук и правнук Мордехая,
крупица их потухшего огня.
И песнь тоски, тягучая, глухая,
на волю, в жизнь струится сквозь меня.

Было жарко, не зная откуда напиться,
На земле я увидел следы,
И из круглого козьего выпил копытца
Перемешанной с ядом воды.

И внезапно упало с меня все людское,
Все, что было мной годы подряд.
И мне стало понятно наречье такое,
На котором вокруг говорят.

И услышал я крик осторожной синицы,
Бормотание древних стволов.
И вошла в мое сердце, ломая границы,
Радость жизни, лишенная слов.

Мой таинственный лес, мое черное поле,
Я на вас не смотрю, как слепой.
Про высокий восторг человеческой доли
Ты, Аленушка, песню не пой.

Бессоницу прокляв, не давшую мне отдохнуть,
не зная что делать,
с постели я ночью поднялся.

Читать не хотелось,
по комнатам долго слонялся,
вздыхая о том,
что теперь уже сна не вернуть.

Нарочно, случайно ли
взял со стола карандаш
и стал рисовать
просто так – на обложке журнала.

Вернее сказать,
это только рука рисовала,
сама, без приказа, меняя вираж на вираж.

И что-то внезапно меня подтолкнуло –
смотри !
Я вздрогнул от страха,
хоть не был ещё суеверен:

то был твой портрет,
до последней подробности верен,
настолько, что словно светился тобой
изнутри.

Откуда-то как бы не я рисовал,
он возник.
Ожив на бумаге,
ты вдруг появилась без зова.

И странного много,
и много там было такого,
к чему до сих пор я
ещё до конца не привык.

Тяжёлой усмешки
не видел такой на губах,
красиво, но как-то иначе
очерчены щёки.

И волосы те же,
в знакомом спускаясь потоке,
не так, по-другому,
зловеще лежат на плечах.

Чрезмерно надменен
бровей показался разлёт,
и тень сладострастия
тайно его дополняла.

Я понял: всё то,
что в себе от меня ты скрывала,
теперь в обнажённой,
больной простоте предстаёт.

Без сна над портретом
всю ночь я тогда просидел,
и ужас меня до сих пор
не оставил минувший.

Не дъявол ли это,
как молния, в мозг проскользнувший,
так выстроил всё,
чтоб я душу твою подсмотрел?

Зачем так хрипло, пропасть,
ты под ногой поёшь
и ничего назад не отдаёшь?

Остры твои уступы, ведущие в ничто,
вокруг тебя покатое плато.

И лампочки мигают, сто тысяч огоньков,
покрытых тёмной копотью веков.