Александр Петрушкин - Тетради 2014 года

И грубое пятно песка на платье,
на береге прозрачном без вины
растёт, как дерево, и тянется обратно —
за тенью лески – вдоль её спины,

когда грядут крещенские морозы
и кровь твердеет, осознав что кровь
ей имя, цифра, код бинарный, доза
и сада инфернального любовь.

И грубое пятно из тёплой глины
в котором бьются птица, прорубь, глаз —
в воде холодной плещется, как окунь,
однажды проглотивший с жаждой нас.

И мы плывем внутри его, как пятна
полопавшихся в небо комаров —
чтобы вернуться в эту кровь обратно,
на капилляры хрупкие зрачков,

как альвеолы, что уже без лёгких
стремятся в птице видеть и дышать,
как рыбаки, покинутые лодкой,
вдоль за водой её по дну спешат

как тащит скарб свой то цыган, то плотник,
то тот, который вовсе без пятна,
то мягкое пятно на гулкой плоти,
то гул без тела – в чём его вина? —

то рыбья кость, что отрастила жабру
и с ней плывёт по воздуху, чтоб в нём
из голоса – росло лишь вдовье мясо —
поймав то голос, то его пятно —

как чайка, плавники свои профукав,
играет в шашки с резаной водой,
своей бумаги разжигая угол,
чтоб деревом к себе же встать спиной,

чтоб мир качался там, где эти пятна
не обретают плотности иной,
чем грубое пятно в песке без платья —
то в ширину, то всей своей длиной.

Записывая текст, зима смердит.
Надув живот пустой свой для аборта,
надкусанное яблоко дрожит
и ждёт – как текст зимы – ещё чего-то.

Его воткнут как в кроличью нору,
хоры правы всегда до половины,
до декабря, до херовой земли
и – до блевоты в алкоголь – невинны.

О, текст зимы (точнее, декабря,
точнее, Зины с правого подъезда
точнее, схроны, где не умирать
мы учимся, записывая текст их.

Вокруг – ни живы, ни мертвы —
в засовах бродят двойники
и, собирая свет в живот
живой – несут перед собой,

жуют беременность свою,
в полёты смертных птиц сминают,
и оказавшийся в раю
мой черновик пылает с краю.

Пылает с краю – изнутри
и, языком его касаясь —
мой недоверчивый двойник,
порхает по границе лая.

Окрестных каменных собак
щекотку ощущая в горле,
он ждёт когда, как рыба, я
здесь окончательно оглохну,

и поплыву, в воде ночной,
плавник свой пробковый топорща,
где мой двойник мне строит дом —
ни жив, ни мёртв – а что попроще.

В просветах фотопленки негустой
я вижу руки тонкие – ко мне
они – по правилам не русского, но Брайля —
текут и плечи сглаживают тьме.

Ты понимаешь, что не договор
меня здесь держит? – ожиданье чуда,
цитаты, что присвоил я себе,
как будто бы кузнечик – и в том чудо.

И в том просвет – читай: не свет, но дым
под ледяною коркой, целлофаном
отсвечивает – стукаясь в окно – как бы олень
в мой дом пришедший рано

с той стороны, где жидкие холмы
растут внутри у почвы – не бессмертны.
Что хочешь взять с собой? Возьми, возьми
жужжание воды, замёрзшей в петли

дыхания парного оленят
в ключах у заблудившегося леса,
который бродит там, где жест меня
однажды разомкнет, лишая веса,

в просвете тела различив окно —
где свет летит вослед, а не вдогонку —
пока что камень на плече – пернат —
разматывает, с глаз снимая, плёнку.

Слышишь? Стук слабеет в двери
залежавшейся листвы.
Это – прежде чем поверить —
оказались мы мертвы,

это прежде чем – как яма,
смяв в кармане Чилябонь —
Бог кружится, без изъяна
грузчиков слагая вонь,

и стучат в ногтях их рыбы,
что мигают, как коньки
детворы, нырнувшей прямо
в корень ледяной реки.

Слышишь, как потеря слуха
проникает в этот хор,
в стук – что падает сквозь руки —
словно тёмный коридор?

Это – прежде чем под локти —
будто он ещё предмет —
коридор ведут под руки —
ангелы, которых нет.

В коридоре свет – растерян
как листва в саду – стоит
на одной ноге с уродом —
как наколка – уступив