Александр Петрушкин - Тетради 1999—2001 годов

все закоптилось: в смысле – цикл пройден
твои месячные опали тебя как дерево климакс
мы научились чужой речи и джозефа оден
знакомый серый камень призрак фикус
стоит в углу или как кардинал
наблюдает за воском равнодушно свою чечетку
отбивает насекомое лапками как финал
стекла на этой линии четкой
я стоял и теперь не стою – отпели
отыграли отстояли и день независимых – финкой в июле
крыльями под ссохшейся кожей теряя перья
пчелы зимою не закрывают улей
природа все та же но видимо мы изменились
изменили себе ему ей неодушевленным предметам
может быть это края разбились
пока мы падали вместе с ними но по приметам
это свет и он не такой уж новый Парки
успели сморщиться и оказаться голыми бабами
слав (а/я) бо (га/гу) без весел английские парки
мне видятся как семейные соты то есть разумная глупость
и гости уходят бренчат мышцами их волчата
подрастают чтоб стать осторожней и обрести скупость
на безумие и первыми сожрать брата

Ты не спрашиваешь меня оттуда: что страшит меня?
– многое (не отвечаю):
неопределенность дистанций и дети, даты,
стакан чаю
цвета свежей мочи
и крики чаек,
что воронами на окрестных
помоях сипят, гаек
округлость, выражения…
вроде дальше —
нет смысла…
список, чем толще, тем фальши
привкус сильней,
но тело —
в сердцевине зимы —
кусок мела.
И от этой другой причины
можно вдарить
по щеке или стопке.
Вероятно, растаять
нам не даст
реестр обязательств перед
собой, деревянный матрас
пожалеет
чудовищ кухонных
и на понт
пролепечет свидание
face of face. Зонт
обречен на еще два
года пить это небо и пойло…
Права
ты – я не смогу.
Coda.
Пятое февраля. Погода.

Время – флешем назад – время возврата
отработанных гормонов половых желез.
Мы не смогли, не «увы», не раздвинуть квадрата
мертвого времени тканей. Стук колес —
аритмичен, дыхание – смято и смыто
до черной эмали, заполнившей рыжий глаз,
подростковых лобков и губ местность обрита
и повествует о девственной совести газ.
Время разрушить мир – тьмой рычащий —
заголовки вкусил, желая войти в эндшпиль
или покинуть половину себя: я – то ли просящий,
то ли пропащий, потому что знаю штиль
соответствует стилю, ответствует поколенью,
букве, прочему, что мне – откровенно – до буя,
до подворотной фени, до заворотного зелья
моего слабого ныне и беспотентного хуя.

На пятой строфе почтовой езды
я смог просечь, что мне до пизды
география звуков, что мне важней
с кем встречу мрак: с одиночеством? с ней?
И сколько не щебечи – одиночество – это пол
противоположный по знакам отличий, гол —
это боль в низах живота. Я не против смены отчизн,
если, соседняя с этой, дверь – онанизм.
Все выходит, как прах слепленный второпях:
дамы шепчут «ах» – из глины, что на сносях,
писк и смазка, девять месяцев стеба.
Отжив свое от случки и до заеба,
отрыдав своим семенем честным стихи,
получал, как урок интернета, «not hear»
путал, как олух, по слуху – лед и глаза,
но чувствовал: это правильно – когда под хвостом вожжа.

в двенадцатом часу паскудной скверны
оставленный один – и без америк —
окно – открытый в январе мной берег
нас ожидает чтоб облечь в себя
мы суицид любви вершили без истерик
вертели шилом прошивая иней
пускали корабли в прозрачных венах
в неспрошенные льды где огрубев
мы нежность растворили в междуречных
кавернах и пробирках с алкоголем
и губы с треском золотили сперму
и обручились жаждою истек
срок гиблых рек а руки не сумели
не захотели по любви стереть нас
песком прибрежным только из америк
не возвратился к воздуху никто

гул улыбчивой орды рты разевает