Александр Галыга - Скорый поезд «Россия»

VIII
Жизнь разменяв на полдороге
на бред в обочинной пыли…
Шагает сердце, бьются ноги
култышками о костыли.

И вовсе никому нет дела,
что ты убогий инвалид.
У равнодушья нет предела,
у всех по-своему болит.

Но сердце лишь кому-то нужным
желает быть в твоей груди,
желает быть великодушным
к тому, чьё горе впереди.

Я вижу, как туманы тают,
как лижет травы суховей
и вновь душою улетаю
я к малой родине своей.

В уют далёких деревенек,
в послевоенный тот уют,
где к баньке только свежий веник
по воскресеньям выдают.

Где подналечь пришлось на вёсла,
врубясь в сутунок топором,
и поосвоить те ремёсла,
чем выживал сибирский дом.

За бичевою плоскодонок,
чтоб невод шёл теченью вспять
ты должен изо всех силёнок,
не смазав тони, устоять.

И запрягать лошадку ловко,
до света въехать на паром
и целый день махать литовкой,
и до полночи – топором.

В закатной мгле идти с гагарой,
из лодки выпасть невзначай
и, согреваясь, пить, с наваром
корней шиповниковых чай…

И память бередит не просто
в каком бы ни был далеке
тот маленький Ананьев остров
под яром красным на Оке.

Вот повырубили клён. Горевал
я о нём и неспроста: он шумел.
По живому. Остриём. Наповал.
Чтобы застить бела света не смел.

Чтоб у старых стен не пел, не стенал
он ночами на ветру и дожде.
Чтоб о молодости не вспоминал
и не думал о судьбине-нужде.

Долго-долго будет вновь отрастать
по тростиночке младенец-побег,
родословная его – умирать
и безродному являться на свет.

А кому в роду временщиковать
зло и долго по живому и впрок,
и покуда есть кому горевать,
не в обиду мой укор и упрёк.

Вся Россиюшка из пней и крестов.
Где не кинешь, всюду поле чудес.
Разгадать тебя весь мир не готов,
мой бедовый, мой измученный лес.

Зашуметь бы, да поднять не готов
боль свою среди кровавых небес.
Так и плачет среди пней и крестов
мой бедовый, мой измученный лес.

Москва. Капкан аэрофлота.
Кончиной лета на устах
лежит кошмар переворота.
И август, добрый месяц года,
шагнув в Никитские ворота,
встал и застыл. В его глазах,
как, впрочем, и в угрюмых лицах,
и в тяжком воздухе столицы,
маячил, разрастался страх.
И тихо плакал август года,
решётки чёткие у входа
дождём стыдливо омывал,
но между делом понимал,
не сомневаясь ни на йоту,
что правый путч – не правый путь,
и там, на площади Свободы,
в толпе ликующей народа
предобречён его провал.
Но было грустно от чего-то,
за правым левый, снова правый,
месть без пощады и расправы,
как исстари у нас велось.
И этот рынок пресловутый,
где все «накормлены», обуты,
одеты и свободны все…
Где, как на дыбе-колесе,
всё веселей день ото дня.
И где при всём честном народе
в реке горючих русских слёз,
купанье красного коня…
О, боже! Чтоб не довелось…

Была она как старая ворона.
И плащ её, и горбик на спине,
и лоск волос ее полуувядших сонный
отливом седи бежево-зелёной
к почтеннейшей стремился седине.
Был замкнут взгляд и накрепко опущен,
и поступь нарочито-тяжела…
За что её к толпе, зверьём ревущей,
в малиновые рыночные кущи
нечистая какая занесла?
Уж, не за раболепье ли тридцатых,
за боль и кровь, и скорбь сороковых,
за нищенский надрыв тех злодесятых
и этих девяностых роковых?
Как стала, впрямь, от гласности глупея,
и проститутократия нагла,
чтоб голым задом увести плебея
от прокоммунистической идеи,
а у того в душе колокола.
Колокола, колокола Россеи,
оглохни сердце, беса не впусти.
Так, насмешить, так дух Руси рассеять,
что едут к нам варяги-одиссеи,
чтобы в который раз её спасти.
Старушка мать, как все тут понимают
как ты бедна, как ты обделена.
Здесь «плюрализма», да и ты вольна
понять сама, будь проклята, страна,
где старцев, как ворон, не замечают,
где всё людьё – одна кочевья стая,