Софья Хромченко - Добрая память

«Сестры есть? Тесть?» – расспросил на прощанье.
Власий, живут где, ему указал.
Скоро в селе уже не было тайной,
Для чего пристав в село приезжал.

Все весть узнали. Матвея жалели:
Что б ни творил на чужой стороне,
Свой он, родной! Выдавать бы не смели,
Хоть бы и был на беду тот в селе.

Но не бывал. Так шесть лет миновало.
Пристав всё ездил напрасно в село.
Сонечка, дочь, без отца подрастала.
Верно жена ожидала его.

Власий на сына гневился: как можно
Было так вляпаться?! Горе отца
Чем больше множилось в сердце тревожно,
Тем пуще сына бранил без конца.

Обыски в доме его донимали
Как никого. По селенью ходил,
Пряча глаза, – уж у всех побывали!
Плакать о сыне жене запретил.

Тайком Даря плакала – сына жалела.
(Как же иначе?) Авдотье сказал,
Чтоб вспоминать мужа в доме не смела,
Но Николаю помочь отпускал.

Вот было счастье! Придет, там поплачет,
Поговорят о Матвее они –
Чуточку легче душе ее, значит.
Отец утешал дочь: «Счастливая ты!

Ты мужа встретишь однажды живого.
Мне, чтоб Маланью увидеть мою,
Ждать надо смерти да света иного.
Зря не оплакивай долю свою».

Грустно Авдотья в ответ улыбалась.
Старый вдовец ее вдруг приглядел.
Старше отца, уж зубов не осталось,
А не на шутку он к ней тяготел.

Стал ее спрашивать: «Тяжко без мужа?
Славная ты! Навестила б меня!
Вдовье-то горе могилы похуже,
Ну а ведь ты все равно что вдова.

Или Матвей во сырой во землице,
Или забыл тебя». – «Свекру скажи, –
Дал Николай совет. – Он заступи́тся.
Тайн от него никогда не держи».

Что было делать? Авдотья сказала,
Хоть и робела, как есть. Власий внял
Да сыновей, неповадно чтоб стало
С ней говорить, к старику он послал.

Те припугнуть вдовца думали только:
«Держись-ка ты дальше от нашей родни!
Коль что узнаем, жалеть будешь горько!»
Божился вдовец, что ошиблись они:

То, мол, Авдотья его завлекала.
Шибко без мужа, видать, тяжело.
Он бы не прочь, да годов-то немало.
Братья со злости бить стали его.

Чуть не до смерти во гневе забили.
Власий насилу поспел отогнать.
Сельские долго о том говорили.
Авдотьи вдовец стал с тех пор избегать.

Ее ж грызла совесть… Изба Поздняковых
(Фамилия Власия это была)
Стояла в соседстве с избой Журавлевых.
Семья эта скрытной, чужою слыла.

Хоть и с рождения самого жили
В здешних местах. Дал крещеный еврей
Роду начало их, как говорили.
След был приметен нерусских кровей:

Темноволосые все, кареглазы,
Между сельчан выделялись они
Ни с кем не схожей наружностью сразу.
Водился достаток в роду искони.

Мельницу, лавку да ульи держали,
Много скотины. В селе всём была
Лавка одна, оттого товар брали,
Впрочем, и мельница тоже одна.

Всё привозил Журавлев, что попросят,
В лавку свою. Под заказ торговал
И без заказа. Зайдешь в лавку, бросишь
Взгляд – трудно вспомнить, чего не видал.

Дело, понятно, его процветало.
Много завистников нажил вокруг,
Пусть против воли, село уважало.
Семья и не знала, кто враг им кто друг.

Было за сорок хозяину дома.
Звали его Алексей. Оттого
Что не считался хорошего рода,
Долго он счастья искал своего.

Все от него дочерей укрывали,
Сколько ни сватал, отказ получал.
Ну, наконец Катерину отдали –
Сметливый отец ее толкам не внял.

И не ошибся. Нельзя Катерине
Было желать себе лучшей судьбы:
Муж был надежный. С ним деток нажили
Много. Отцу помогали сыны.

Держал и работников. Что ж в том дурного?
Да толковали, что мало платил, –
Жадный, труда же с них спрашивал много,
Чем злую славу себе укрепил.

Спит Журавлев как-то раз и вдруг слышит:
Лают собаки. Он нехотя встал,
Жену не будя, взял ружье в сенях, вышел.
Нет, не напрасно собак отвязал!

Вор, видно. Очень воров опасался.
Выстрелил в ночь, а к нему человек
Длиннобородый, худой приближался,
Будто бы мало ценил жизни век.

Вырвал ружье – расторопный был, крепкий.
«Аль не узнал? Я Матвей! Не дури!
Счастье мое, что стрелок ты не меткий!»
Ружье возвратил. Вошли в сени они.