Максим Каминский - Стихотворения. Нью-Йорк, 2018

На синем фоне солнечный кружок —
под ветром небо – реющее знамя
страны прекрасной, выдуманной нами
и нам же указавшей на порог.

Он смотрит на потрёпанный листок —
плохой портрет её в оконной раме,
изученный им вдоль и поперёк,
всё хуже и мучительней с годами.

Он смотрит на неё влюблёнными глазами
и видит перекрёсток трёх дорог,
далёкий свет, пустыню, море, пламя,
растущий на груди её цветок, —
он видит то, что никогда словами
он ни сказать, ни объяснить не мог.

Торгующий деньгами на углу,
голодный нищий, как тебе в миру?
Я тоже эту музыку люблю
и музыканта за руку беру.

Так промолчавший годы телефон
сорвётся с непривычки на фальцет,
она вздохнёт с надеждой: «Это он»,
а никого уже в помине нет.

В кого ты целишь, горе-птицелов?
На этот раз срывается, увы,
стрела твоя, как музыка без слов,
как головная боль без головы.

Октябрь – самый мистический месяц. Он отлит в философском камне.
Это пора исполненья пророчеств, время скандалов, безумств.
Мраморный ангел в парке говорит кариатиде: – Дай мне,
дай мне напиться из твоих холодных безжизненных уст.

Октябрь – месяц разговоров, и миллионы языков
смешаны в нём с уже прошлогодними листьями, ветвями, травой.
Горе тебе, прохожий! Вот уже и ветер, захныкав,
гонит стада чёрных деревьев, словно пастух, на убой.

Золото октября несовместимо с жизнью. Да что там
какая-то жизнь, если здесь гибель лета, заката, богов?
Мраморный ангел в парке покрывается липким потом,
и от слёз его горьких река забвенья выходит из берегов.

Она несёт ведро воды,
но не в ведре, а так.
Светлы, как дни, её труды,
но дни – тоска и мрак.

Она несёт воды домой,
ни в чём, а просто так,
и говорит сама с собой,
трясёт обритой головой
и прыскает в кулак.

Слезятся ног её следы,
болят, кровоточат.
Полдня пути, сто вёрст беды,
так недалёко до судьбы,
хотя фонарные столбы
повыстроились в ряд.

Сквозь них тяжёлой, липкой мглой
идёт на землю снег,
сквозь них – оркестр полковой,
шаги и детский смех

(играет музыка отбой,
и детский слышен смех).

– Несть, несть завесы дымовой,
прощальной точки болевой,
нет закулисы мировой
и упраздненья вех!

Она мотает головой
и молится за всех:

– Вон там, от утренней звезды
исходит дивный свет.

Она несёт ведро воды,
но не в ведре же, нет

В уголках лживых глаз рыжей хной запиши:
Где границы бессмертной души?

Где кончается то, что зовём мы душой?
Где межа между мной и тобой?

Для чего тут столбы, пограничники, лес,
достающий до самых небес?

Слышишь, воют по-волчьи овчарки? Земля
тут ничья – ни твоя, ни моя.

Перепаханной мёртвой лежит полосой.
На замке. Между мной и тобой.

То, что мы называем душою, – стена.
Веришь в то, что бессмертна она?

Ты говоришь, что нету ничего,
за исключением сиреневого сада,
и что тебе, богине, от него
не так уж много, в сущности, и надо.

Ну, чтоб он был, чтоб цвёл хоть иногда,
к двунадесятым праздникам, не чаще,
и чтоб в итоге каждая звезда
зажглась бы наготой кровоточащей,

чтоб отпевала сонные цветы
обломанных ветвей любовь и сила..
Что там ещё наговорила ты?
Что напридумывала? Что понакрутила?

Ведь если ты не божество, а швах,
клочок земли, обмылок пластилина,
то почему ж тогда, скажи, в горах
со стоном сходит снежная лавина?

Лето скороспелых поцелуев
и безвкусных яблок неолит.
Облако-табун уже ревнует
и грохочет топотом копыт.