Игорь (Игошуа) Фурман - В ожидании пути

Как бывает трудно повторить Одиссею,
А если бесконечно себя пытать?!
А если мимо любимой, закрываться не смея —
Каждый год! Каждый день! Каждый час проплывать?

Я для нимф никогда не писал дифирамбы…
Это легче, наверно, когда не кромсаешь души…
Одеваешь слова в разноцветные ямбы,
Как на пляж покрасивее ищешь трусы.

Не Ясон?! Чепуха! Воля – волей! А сердце?
Но я пытки своей никому не отдам!
Может, в этом и сила большого искусства,
Когда рифмы как бинт раздробленным словам!?

Роза отвернулась и завяла,
Выкрутив зелёные листки.
Породила мама шалопая,
Словно водку льющего стихи.

Не стыдись, что я такой, родная мама,
Я по-прежнему тебя люблю. —
Породила мама шалопая,
Где-то там в Сибири, на дому.

И сейчас, закрыв глаза от боли:
Вдруг приснилась чёрная в слезах…
Словно чёрт, отпущенный на волю,
Завалился в душу мою страх.

Невозможное – возможно,
А возможное – никак!
И будильник вновь безбожно:
По мозгам: тик-так, тик-так!

Маму не найду чем успокоить,
Только умоляю: «Ты держись!
Видишь, страшно скользкою тропою
Развернулась предо мною жизнь…»

Невозможное – возможно,
А возможное – никак!
И будильник вновь безбожно:
По мозгам: тик-так, тик-так…

Я тебя не помню, я тебя забыл.
Просто, знаешь, помнить не могу.
Лепестки твои так рано приоткрыл —
Ты замёрзла розой на снегу.

Я тебе кричал, а ты не слышала.
Ты хотела сразу всё познать.
Ну зачем так рано ты открылась, а?
Ну зачем дала себя обнять?

Лу́ны к фонарям поприкреплялись,
Я по снегу вдавливаю след.
Мы с тобой давно уже расстались —
Будто не было тебя и нет.

Ты-то одинокой не останешься.
И кому придёт тебя обнять,
Будут обожать – ты не откажешься,
Как меня, и их очаровать.

Может быть, моя вина и в этом,
Что тебя так рано я открыл?
Я слонялся по земле поэтом,
Не с одной писал, стонал и пил.

Я не знаю, почему ты вдруг явилась?
Что вдруг каяться мне в голову пришло?!
Как укор ты ночью мне приснилась
И спокойствие с тех пор ушло…

И снова я слушаю старые песни,
И жёлтые листья падают в кресло…
Я снова слышу дивные звуки…
И вспоминаю усталые руки,
Вонзившись в колени, магнитофон
Опять издает оглушительный звон:
И я, расхрабрившись, читаю стихи
И голос мой сильный. И жесты лихи.

А ты, наклоняясь, чтоб слышать яснее,
В них видел: деревья стоят, зеленея!
Не видел корявых, сутулых стволов
И чёрствых, нетёсаных, грубых дубов.

Не видел. Не знал. Не хотел понимать —
И снова упорно включал – и опять:
Я, расхрабрившись, читаю стихи
И голос мой сильный. И жесты лихи.

Дни ускользают медузой из рук —
Новые песни ценят вокруг.
Старые песни забыты под снегом,
Притоптаны времени быстрым бегом.

А я над могилой стою, леденея,
Читаю без позы. И голос слабеет…
Луна будто слушать уселась на тучи,
И я ухожу тебя больше не мучить.

Там на Луне по вечерам
Счастливый человек блуждает
И каждой высохшей горе
Стихи молитвою читает.

И иногда, устав от чтенья,
Он на краю Луны стоит,
На Землю серую глядит
В недоумении наивном.

А на Земле и днём и ночью
Блуждает Серый человек.
Глаза и уши затыкает,
Гремя цепями, словно зэк.

Он сам себе куёт оковы
И в землю лезет, словно крот.
Он невесомости боится.
Боится, что не приземлится. Не упадёт!

Там, на Земле, жена и дети…
Им нужен хлеб, бельё, еда.
И он боится оторваться,
Исчезнуть вдруг или взорваться —
Он должен на Земле остаться,
Чтоб их не тронула нужда!
Цепей холодное железо
Он выбрал сам и навсегда.