Сергей Штерн - В остальное время

под зонтом
с подругой. Мамино кольцо с
розовым бриллиантом

посверкивает
на руке, снимающей чайник.
Тень отцовская

сигарету мнет и
кашель делит на деликатные
отрезки. Дом

подсовывает
ношенные вещи, потерянные вещи,
забытые вещи.

Хлеставшая
из порезанной артерии на запястье
кровь не была

похожа
ни на кетчуп, ни на сироп, ни на сок
вишневый и вообще

ни на что
знакомое. Кровь была теплая и
темная и пропитывала

собой ткань
майки, которой я обмотал порезанное
запястье. Крови было много,

словно рука боялась
показаться скупой. А еще –
кровь была моей, и моей только.

В Грузию
нельзя уехать, но приехать
можно, и, как

говорил
брат Гоча, похмелье довезя
мое аж до Кахетии, –

пей вино,
Сережа, без вина похмелье
не выгонишь. Там

пятеро
мужиков за столом, наевшись,
могут взять и запеть,

а горы
накоротке со всеми облаками,
и хозяин гостиницы,

лежа под
жигулями, спросил моего друга –
зачем тебе

гостиница,
если ты так хорошо знаешь
грузинский?

C умывальника
во дворе, со ступеньки разбитой, третьей
сверху, с голосами,

такими знакомыми –
кажется, до сих пор разговаривают и
разговаривают,

с урчания
подъезжающих к воротам отцовских жигулей,
с мелкой речки

началось
то, что осталось – обязательства нежности,
нытье ласки,

уважение к немногословности,
пронзительная жалость к бессловесности,
тихость крика,

бульканье скуки,
робость рассуждения и жуткое,
болеть не прекращающее, желание взаимности.

Бесповоротно,
проще не бывает,
бесшумно:

ветка ломается
под снегом, а
остальные ветки молчат.

Утром
взрывается солнце,
как ни в чем не бывало,

над
высокими соснами
и ослепляет мир.

Ребенок,
копаясь в сугробе,
вытаскивает ветку,

оборачивается
к отцу и матери и
хочет что-то сказать.

Родители смеются,
они ничего не
понимают.

Ребенок поднимает
ветку, он поражен
ее чернотой.

Волна
пытается убедить отмель в том,
что… дальше не

слышно, и
сосна пытается рассказать лучу,
что… но дальше

неразборчиво,
и подруга в купальнике шепчет
загорающей

на животе
подруге, расстегнувшей купальник,
что… но за

шумом
сложно расслышать, отец открывает
окно, но там пилят

плитку, и он
говорит сам себе, что… но визжание
пилы топит его

слова,
и лишь в блокноте за 2014 год есть
запись, которую,

отыскав, можно
прочесть глазами: «Моя ненависть
к нему так сильна, что стала счастьем».

Звездочка
моя, как мне быть, если от света
слепну, а в

темноте
прозреваю? Звездочка моя, как
вышло, что

от света
болит, а в темноте перестает, и,
звездочка моя,

как случилось,
что от света сердце стало сердцем,
но в темноте его не найти даже по стуку?

Так долго тебя не было,
просто ужас
какой-то.

Никому не жаловался и
виду не подавал,
но все же

долго слишком.
Разлука, если длинна –
несправедлива.

А вернулась –
и вновь пришлось строить
из себя мужчину,

дурацкий коктейль
веселья и безразличия,
мол, все нипочем.

Так долго тебя не было,
что сам куда-то делся.
Теперь,

когда вернулась,
шатко будущее, как никогда,
а от прошлого

толку никакого –
залезло под кровать
и то хихикает, то рыдает.

Уступить легко,
но кому сперва – тебе
или мне?