Сергей Штерн - В остальное время

Кран открытым
оставили, льется вода в пустом
доме, надо вернуться

и закрыть.
Ребенка у бабушки оставили,
одного, на выходные,

надо вернуться
и забрать. Поступок, с которого
не стирали пыль

годами, оставили
прошлого на дне, теперь надо
вернуться

и забыть.
Неделю уже мучает ощущение,
что зачем-то

к тебе вернуться
необходимо. Вернулся бы, но я
знаю – тебя там уже нет.

Потом я собрал
все осколки, но это было потом.

Я собирал их
салфеткой, чтобы не пораниться.

Осколков была
уйма, и чем мельче, тем больше.

Над крупными
я не плакал, а вот те, что почти пыль,

расстроили меня
очень сильно и заняли время.

Видимо, совсем
целое они не напоминали, и

по отдельности
каждый кусочек был очень острым.

Тем летним
днем отец (еще сын) и
дед (еще отец),

заглушили
мотор перед нужными
воротами, и дед

(еще отец)
достал монету кинуть –
кому вести

обратно, и отец
(еще сын) выбрал решку,
и они вышли,

а вокруг них
роились комары, и в траве
шумели кузнечики,

и монета,
сверкнув в закатном луче,
приземлилась орлом

на ладонь
деда (еще отца) и отец
(еще сын), улыбнувшись,

открыл калитку
и увидел мать (еще дочь),
у нее тогда была

мальчишеская
стрижка и наглый взгляд,
как у тех, кто

ужасно стесняется.
Тем летним вечером отец
(еще сын) напился,

и за полночь
дед (еще отец) сердито
запихнул его в

машину и
тронулся в путь, а над
ними горели

звезды, как
сумасшедшие, и одна из
них была мной,

сыном отца
(еще сына), храпевшего
рядом с дедом (еще отцом).

Мне было
три, октябрю шесть, ветру
десять, матери

двадцать пять,
я собирал желуди под дубами
и складывал в

ведерко,
октябрь пробовал заиндеветь,
ветер дергал

деревья за
пурпурные ветки, а мать капюшон
мне поправляла и

смотрела в
сапфировые небеса, вытаскивая
сигарету из

пачки Явы
явской. Мне было три, столько
предстояло всего,

октябрю было
шесть и так шесть и осталось,
ветер – тот давным –

давно умер, а
матери – за шестьдесят, и она
лет тридцать, как бросила курить.

Мой дедушка
познакомился с моей бабушкой в
электричке после

войны, в разгар
января, она, переросток деревенский,
в город направлялась,

и он
сел с ней рядом и увидел у нее на
коленях перчатки, и

на остановке
схватил перчатки и выскочил, а она –
за ним, догнала,

типа, что за
дела такие, слово за слово, едва не
подрались там же,

на полустанке,
а год спустя родилась моя мама…
Но перчатки ему все равно пришлось вернуть.

Золото
моего деда,
в далеком Чебаркуле,

столько часов
лететь,
и золото моей матери

на левой
руке, с лаской
только для

моего
горячего затылка,
и золото моей

сестры
в смешливых,
светло-зеленых глазах,

всегда
внимательных
к мелочам –

лишился
я золота, не успев
растратить.

Как мне
сберечь золото
сердца любимой

моей,
с ее руганью
в любой очереди,

с ее тяжелой
рукой, с ее
характером,

с ее привычкой
прятать боль
и дарить верность?

Другого
золота у меня
может и не быть.

Хочешь укус,
или хочешь навсегда? Выбирай,
мышка, кошке

без разницы –
любимый мотив, новый мотив,
с незнакомцем под дождем,