Сергей Штерн - В остальное время

Туча из
ниоткуда, град в пять утра в
июле, солнце,

будто
кирпич на голову, наблюдаешь,
и ужасно душно,

и сняла с
себя все, что можно было снять,
даже надела

побольше
на себя, чтобы побольше было
снять, и

наблюдаешь,
говоря псу – давай-ка сменим
простыни, но

сухих
простыней нет уже неделю, а пес
уснул три

холодных
душа назад и три пирога с капустой
назад, и наблюдаешь,

еще не понимая того,
что я, по ту сторону тучи, по ту
сторону

града, по ту
сторону солнца, уже понял – это не что
иное, как затянувшееся объяснение.

Кофе на
чай, водку на красное,
сову на жаворонка, и

сработало.
Кричащую на сопящую,
пышку на худенькую,

рекламщицу
на училку, и сработало.
Тревогу на усталость,

многих на
одну, секс на сон, и
сработало.

Континент на
остров, фиаско на
победу, себя

на другого –
и тут, как назло,
работать перестало.

Жареные кабачки! ну кто бы мог
про нее такое подумать?

Хотя что подумать я мог про нее?
Мы едва знакомы.

Солнце завалилось на завтрак
подобно давнему другу,

а масло пело песню скворчащую
на сковородке.

Никогда кофе с ложкой гречишного меда
не был настолько

вкусным. Кто мог подумать,
что ждало меня волшебное утро?

Да, счастья нет, но лучше всего
его имитируют несчастные.

Порывался бросить
свою судьбу и уйти
к другой –

для такого решения
подходили все дни,
но особенно один.

Хотел высказаться,
с немотой надоевшей
расквитавшись,

для чего вспоминал
разные слова,
но особенно одно.

А проснувшиеся руки
слепо шарили
в поисках близости –

для этого годилась
любая женщина,
но особенно одна.

Случалось, они
не могли больше терпеть
и мчались к нему

домой во время
обеденного перерыва,
ради каких-то

минут.
Иногда не было где
припарковаться,

часто не
работал лифт, зимой
приходилось возиться

с заиндевевшими
ботинками, шарфами,
колготками,

а хуже всего
подводила страсть,
начинавшая стесняться

саму себя,
и они уговаривали ее,
стараясь не

переходить
на крик, а дорога обратно
мучала невыносимым

молчанием – у него
не было музыки, которая бы
ее не бесила.

Но они повторяли это
еще и еще, потому что
не могли терпеть.

Она дарила мне охру,
орехи, рыбу и
китовые зубы,

я дарил ей
латунные трубки,
бруски сандалового дерева и

ткань из рафии.
Мы старались, чтобы подарок
всегда был

чуть больше
подарка, полученного вчера
от другого. Она

напоминала мне
долгие предложения Фолкнера и
вторую часть

итальянского концерта. Я
напоминал ей деревенский дом
до ее

переезда
в Тверь и таксиста, проводившего
ее, пьяную, до

двери
зимой, нервничавшего и все
время улыбавшегося.

Мне
нравилось смотреть,
как она остервенело

орудует зубной щеткой,
придерживая рукой
волосы, все

положенные пять минут.
Ей нравилось утром
на кровать

садиться одетой
и накрашенной, будить меня
и говорить,

что ей пора
на работу. Может, где-то
на самом верху все это

складывалось
в единую картину, но нам не
дано было

ее увидеть. Нам оставались
фрагменты, между которыми
не было никакой связи.

Судачили за спиной
так громко и часто, что
могло любви не выйти –