Екатерина Беляева-Чернышева - Синее слово

Не тревожься и не грусти,
ведь никто на земле не вечен;
верь: меня будет Бог вести
и беречь – ради этой встречи.

Ткнуться носом тебе в плечо! —
разве многого я просила?
Боже мой! – никогда ещё
не жила я с такою силой!

Не видала сибирских рек,
в городах, взаперти, острожно
закольцованный длила бег
и не знала, что всё возможно.

Впереди – целый век пути,
но ложится тропа под ноги;
подожди меня, подожди
в безоглядной моей дороге.

Неясный звук разбудит в час ночной:
настойчивы, мучительны повторы…
Не отмахнись, задёргивая шторы —
прислушайся и форточку открой.

Скрипит ли ставень или снег метёт —
тревожное нахлынет ожиданье.
Внимай, оно послание несёт,
а время не прощает невниманья.

Лишь отвернись – и время хлынет прочь,
в зазоры, лазы, щели, промежутки —
и мимо жизнь проносится, как ночь,
как повороты сквозь окно маршрутки.

Остановись! Я вглядываюсь в мрак,
гляжу ему в лицо, не отрываясь —
и время останавливает шаг,
как на прикосновенье отзываясь.

Когда, покинув берега, мы плыли в край чужой,
оцепенением зимы объялся разум мой.
Спускалась ночь, качался борт, затягивало зрак…
Мне снился сон: моя страна погружена во мрак.
Мне снились те, кто дорог был в те золотые дни —
по одному, по одному срывались в тьму они.
И бешеный водоворот подхватывал и мчал,
и билась мутная волна о каменный причал.
Мне снилась череда разлук, тоскливый женский вой
и чей-то профиль в небесах светился надо мной;
холодный госпиталь в тифу, и вереница тел,
огни вокзала; снился брат, ведомый на расстрел.
И просыпаясь каждый раз, в зубах сжимая крик,
я ощущала, как разрыв немыслим и велик,
как молча уходя в закат, уносят корабли
невозвратимость и тепло утраченной земли,
как ноют где-то под ребром прошедшие года
и как наотмашь гулко бьёт словечко «никогда».

Время накатывает – неудержимо и всепоглощающе,
как волна,
разом смывая мои песчаные крепости,
все страхи мои, все встречи, надолго отложенные, —
и я задыхаясь, захлёбываясь тоской,
отплёвываю осколки ракушек,
песком на зубах скрипящие,
мелкие камушки, водорослей обрывки,
силюсь бежать, из воды вырывая ноги —
в отчаянной жажде успеть самое главное —
слово сложить, нарисовать рассвет,
увидеть родные лица,
сказать: «люблю»…

Нежнейший свет струится сквозь листы
и жмурится разнеженное утро,
и беспечальной плёнкой гладь воды
отобразит оттенки перламутра.

Я вспоминаю Петербург зимой,
снег, тяжело свисающий с ограды,
тревожность неба и метельный вой
или Невы немёрзнущей раскаты.

Я вспоминаю. А вокруг шумит
под щебет птиц неумолчное лето
и запах кофе в воздухе разлит,
и неумело плачет скрипка где-то…

На улице, пронизанной насквозь
прохладой, ленью, диким виноградом,
мне чудится, что я – случайный гость,
смутившийся недоуменным взглядом.
Я лишний здесь, где жимолости цвет
как россыпь звёздочек усеял пол кленовый,
увил веранду – и как будто нет
ни сожалений, ни прошедших лет,
ни горечи, ни времени примет,
ни нас самих – лишь утра тёплый свет
и Петербургский снег лиловый.

Каждый сходит с ума как умеет, не больше.
Прозрачная осень
заплетает объятья в косы и слово «вечность»
растирает в руках, как последний зелёный листик.
А давай говорить за себя —
я боюсь, это всё, что мы можем.
Даже если напрасно – так хотя бы всё-таки честно.
Объясни мне только: зачем ничего не знаем?
Неужели горячие волны не нашей боли
как прибой – бессмысленно чем попало играют
и, на берег выбрасывая измочаленные ошмётки,
тянут мокрые руки к душам бессильно-гневным?

Безлюдье города! Безмолвье разговоров!
Отчаянье сквозь равнодушный смех.
Холодных лет, как затворённых створов
не одолеть. Укрыться ото всех,
уйти в себя – как в раковину, в горечь,
вкусив отраву памяти и лжи,
и ощутить беспомощность и немочь,
на здешние взирая кутежи.