Екатерина Беляева-Чернышева - Синее слово

Что ж, по знакам, как по столбам,
отмечающим километры,
пробирайся к своим крестам,
подбирая слова и ветры.

Что же, выбрано – решено.
Время будет дотошно строго.
Нам судьбы на двоих дано,
одному это слишком много.

Всё возможно пока ещё;
синей складкой взметнётся тога,
ляжет жизнь на твоё плечо
безупречной ладонью Бога.

На строке чужой, на взлёте, взмахе крыл,
помоги мне удержаться, строгий Бог.
Невозможно, невозможно, нету сил —
Этот голос, эти ритмы, этот слог.

Вся бессильная словесная труха,
все ответы и пути, теченье вод
перечёркнуты звучанием стиха,
где литая интонация живёт.

И живая, неподдельная, как стон,
нарастая, тихо, исподволь она
подчинит себе глубинный рокот волн,
рокот моря, потемневшего до дна.

Так на счастье, на мученье и беду,
перехлёстывает пена прямо к нам
(так воздушные потоки ерунду
легковесную вздымают к небесам).

Позабыв свои огрехи и грехи,
задыхаясь, спотыкаясь и спеша,
в том горниле, где он выплавил стихи,
каждый раз переплавляется душа.

То ли «нет», то ли «да».
Синеватая наледь.
Вот и всё. Холода.
Ничего не исправить.

Ты не то, чтобы лишний,
но грустит у перрона
поезд в Нижний —
всего-то четыре вагона.

Гам. Дымит самокрутка.
(Ночи сумрачно лунны.)
Отъезжает маршрутка
до Парижской комунны.

Перевозчиков прыть,
с багажом суматоха…
Я стараюсь не быть.
Получается плохо.

И гудки говорят
даже слишком понятно.
Холода. Снегопад.
К декабрю, вероятно.

Ты мог бы стать моей безудержной любовью,
но ей не стал; не стал надеждой зыбкой.
Ты мог бы – но не станешь – ни судьбою,
ни даже первой страшною ошибкой.

Я, верно, всё могла б преодолеть
с тобой – но, кажется, недостаёт отваги
зажмурившись, шаг сделать – и взлететь,
легко, как самолётик из бумаги.

Взлетев, открыть глаза и увидать,
как далеко земля – и будь что будет…
А знаешь, если рук не разнимать,
то всё не важно – ветер, годы, судьбы.

Так что ж я нерешительно стою
у края этой пропасти прекрасной,
и не могу произнести «люблю»,
и чудится, что всё вокруг – напрасно?..

Сомнения клубятся серой пылью —
всё не пойму из наших встреч земных:
способны ли твои к полёту крылья,
и вообще ты помнишь ли о них?

Чёрное – белое. Холод – жара.
Вечно звучащее: «Надо. Пора».
Вечно-родное, летящее мимо.
Дверь закрывается – неотвратимо.
Верить – не верить, запомнить – забыть.
Это посмертное право – любить.

…Знаешь, любое прощание – смерть.
Не выходи за порог смотреть.
Просто ли видеть, как вдалеке
тает фигурка? Так на песке
белом прибрежном – тают следы,
так уплывают весенние льды,
так замерзают зимой в холода,
так забывают меня – навсегда.

Время, я тоже училась жить.
Проще остаться, чем уходить.
Тупо, бессмысленно, глядя на пламя —
проще, чем так вот – своими руками!
Проще, чем, первым шагнув в пустоту,
крылья успеть отрастить на лету.

Многие я не постигла науки,
так не давалось забвение в руки.
Так зачастую я наперёд
знала откуда-то – не приведёт
встретиться снова придирчивый случай
(зная, что с кем-то не встретиться – лучше),
просто и радостно, трудно и сложно —
помнила – бережно, страстно, тревожно —
каждую каплю в мерцании вод,
каждую встречу и каждый уход.

…Что ты, ведь я не просила иного.
Жизнь моя, память, синее слово,
если б не это – я, падая вниз,
не захотела б, наверно, спастись.

Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —

но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…

Мне скоро прибиться, прижаться к коленям —
и я ещё верю случайным мгновеньям,
но втайне уже начинаю прощаться
и медленно, необратимо меняться.