Лилит Мазикина - Песни и пляски счастливых мира сего

У меня на кончиках пальцев солнце,
Жгуче-алое бьётся небесное сердце.
Если верить, то брат мой, конечно, вернётся;
Год за годом учусь и учусь – верить.

Год за годом совсем не ношу кольца —
Оставляю пустыми на «вдруг» пальцы.
Он их много подарит, когда вернётся.

Наконец мне меня подарит.

А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила – сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята…
Письмо без событий, письмо без таланта.
Душа не на месте: подевалось куда-то!
И странно – запомнилось каждое слово
и дата: декабрь сорок второго.

Розой упала багровая шаль
заката,
в окнах звеня древнейшей тревогой
крови.
Ночь начищает морозом свои
дукаты,
тучами сивыми пряча глаза
коровьи,
а за подол её держится кроха-
город,
вшивый машинами и от весны
чумазый.
Чем-то он ей, сопливый и мрачный,
дорог:
лунный надела на ручку фонарь
от сглаза.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Горит свеча одиноко —
ни светло, ни жарко —
печка уже не топится.
Старая бабушка
колет пальцы, торопится,
чинит рубашку.
Воздух в доме тяжёлый —
дух берлоги
жжёный, стужёный, луженый —
людского логова.

Плачут во сне цыганки —
щёки мокры.
Цыганкам вставать спозаранку —
при чёрных окнах.
Снятся старым цыганам
кони в небе.
Снятся ребятам малым
горбушки хлебные.
Скорчившись, дружно дрогнут
в привычном мраке.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Белый ангел шествует мимо,
Розы неся в руках.
Взор его плещет синим, синим,
Хлеба белей щека.

Белый ангел несёт свои крылья —
Сахарные клинки —
Белым душою, чьи губы – лиры
И голоса сладки.

Белый ангел! – фарфор и мрамор!
Пальцев прозрачный лёд
Нежного сердца исцелит раны.
Как твой высок полёт!

Наших слёз и домов убогих,
Тёмных солёных губ
Ты сторонишься, ведь в чёрной боли
Голос наш – трубно-груб…

Нет утешения чёрным душам,
Видно, и поделом —
Чёрной тоской чересчур иссушен
Чёрных сердец надлом.

Только и нас посещает ангел
В угольной мгле берлог,
Нас укрывает, как будто флагом,
Чёрным своим крылом —

Не защищая и не обещая
В мире ином наград,
Не утоляя сердец печали.
Просто как чёрный брат.

В классной зале панночке было – душно.
За иголкой панночке было – скушно.
Не хотела панночка ни герба, ни панства;
убежала панночка за возком цыганским —
повязав платок, босиком по свету —
позабыв сиденья мягкие в каретах.

Пока челядь след по лесам искала —
со дворов цыплят панночка таскала,
под окном просила пирогов да сала,
у ворот в пыли за гроши плясала.
Подарил ей муж алые кораллы…
Не ищите, слуги —
насовсем
пропала!

Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: «Не плачь».
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился —
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.