Лилит Мазикина - Песни и пляски счастливых мира сего

– Расскажи нам книжку, Шарлотта!
– Какую?
– Которой нет:
про ночных танцоров,
пустошь,
чужое лицо в окне…
– Про такое Эми расскажет,
а я —
прижимайтесь теплей! —
прочитаю со стен
историю о
лесном короле.
У него и голос сердит,
и лицо,
и глаза черны.
У него есть тайна —
имя
его жены.
Он безмолвно любит
кого-то
такого, как я.
Только он не король,
не в лесу
и даже не злей воробья.
– Нет, не так, Шарлотта!
Он злой,
и вообще, он – цыган.
Он бродил дорогами
дальних,
неласковых стран.
Он кричал о любви,
рычал о любви,
как зверь!
– Не пинай её, Энн.
Пусть Эми читает теперь…

Я сплю,
и мне снится, что я —
ка-ри-а-ти-да,
держательница
чужих грехов
на плечах.
Взгляд моих белых глаз —
киносъёмка рапидом.
Ноги врастают в куб
из кирпича.
Всё бесконечно:
усталость,
тяжесть
и юность.
В камне
дождь вырезает
узор
морщин.
Я сплю, и мне снится,
что я
как будто
проснулась,
хожу и держу
чужие грехи
без причин.

Забродило моё сердце алой брагой.
Застоялось без дороги, бедолага.
А дороги перекрыты городами,
с улиц неба не видать за проводами,
нет пути…
Я зажмурюсь и проснусь опять девчонкой,
невесомой, как былинка, тонкой,
зазвеню от ветра стрункой на гитаре,
города подвинутся, провода растают,
хоть лети!

Апельсины падали, недозрелы,
оливы плакали; а расстрела,
наверно, не было – так напишут.
Писать нетрудно о делах давнишних…
Апельсины падали, меднобоки.
А кого-то палками били бойко,
и кого-то метко прикладом клали.
Младенцы плакали: молоко украли.
И матери плакали, и старухи плакали,
когда на землю апельсины падали,
и заря топтала их, красная, злая,
и сок плескался, заливая
сады до неба.
Расстрела не было.
Куда девался я? Сам не знаю.

В доме темны углы, тянет сквозняк по ногам.
Мама ворчит: не лындай, сядь, повторяй гаммы.
Что мне до клавиш летом! Тихо сбегу в сад.
Мама зажжёт свет, за ноты сама сядет.
Вьётся лентой Шопен, в лампе огонь рыж.
Ноги в росе по колено. Месяц глядит с крыши.

Снег неярок. Свет нежарок. Подмосковная зима.
На последние копейки выживаю из ума.
Мокро в кедах. Зябко в куртке. И ещё наоборот.
От платформы к остановке я лечу то вскачь, то вброд.
А на небо вышло солнце чуть не под руку с луной.
А декабрь показался – самым краешком – весной…

В Киеве зима, жаркая, будто жар,
жаркая, как грипп, пламени пожар.
В Москве, как обычно, осень, чёрно-белая ржа,
медленная смерть по-прежнему лучше скорой.

Пишет подруга: в багажнике – кругленькая дыра,
завтра поеду снова, обещаю, буду шустра.
Не говорите маме. Не говорите мне.
Вообще, не болтайте вздора.

В Киеве ноги раскалывают черепа.
Каждый твердит о другом: ярость его слепа.
Каждый смотрит напротив, и видит, что там толпа,
и чует локтями горячее человеческое море.

Пишет другая подруга: вчера не вернулся брат,
ушёл защищать наш Киев как Сталинград,
и это, возможно, первая из утрат,
и это, наверное, только первое горе.

А я не пишу, я расхаживаю по Москве,
в Киеве у меня подруг – сто двадцать две,
каждая пишет, и каждая вроде бы человек,
а остальные, как в старину говорили, воры.

И, может быть, что-то не так в моей голове,
но я не хочу, чтоб любая «держала ответ».
Я хочу Киеву лета, и лета – нам.
И, пожалуйста, скоро.

Когда из города вон уходило лето
куда-то к южным лугам, в норе отсыпаться —
кидало на след свой листья, как Ганс и Гретель,
а я глядела в окно и дула на пальцы,
и думала, как же странно, что целый город
не видит ли, делает вид ли: с теплом и цветом
уносит лето, с притворной лёгкостью вора
в рукав засунув, наши назад билеты.