Борис Ефремов - Предание о Серафиме Саровском. Роман в стихах

И духовник умолк, смирился,

Желанье смертника – закон.

А смертнику в ту ночь приснился

Невероятно странный сон.

В потоке света неземного

Сошла из звёздного шатра

Святая Матерь Бога Слова

В сопровожденье Богослова

И с ним апостола Петра.

Она рукою показала

На Прохора, что в полумгле

Лежал под ветхим одеялом,

« Сей – рода нашего », – сказала

И прикоснулась к голове

Послушника. И наш пустынник

Почувствовал, как сразу боль

Неугасимая остыла,

Рассеялась сама собой.

И он глаза открыл. Лампада

Иконный освещала лик.

Он встал. Забытая прохлада,

Как благодатная награда,

Его взбодрила. Он приник

К простому старому окладу,

Но за спиною в этот миг

Услышал чей-то хриплый крик.

И оглянулся.

Духовник,

В углу устало прикорнувший,

Очнувшись, чудо увидал.

И только: «Ай да Прохор! Ну уж

И напугал ты всех!» – сказал.

* * *

На месте кельи чудотворной

Теперь стоит старинный храм.

Паломники тропой нагорной

Идут гуськом к его стенам.

Сперва по нижнему приделу

Проводит их саровский гид.

И основательно, умело

О днях минувших говорит:

«Здесь в алтаре из кипариса

Чудесной выделки престол.

А вот вам в качестве сюрприза! —

На свет Господень произвёл

Сие прославленное чудо

Наш преподобный Серафим.

Здесь причащался он, покуда

Не распрощались братья с ним…»

А он тогда не Серафимом,

А Прохором всё тем же был.

И в том же рвении едином

Христу Спасителю служил.

Когда по случаю спасенья,

Чудесного на удивленье,

Решили тут построить храм,

Послушник проявил стремленье

Ходить по сёлам-городам,

Святые жертвы собирая.

И в Курске побывал тогда.

Уже друзей былая стая

Поразлетелась кто куда.

И мать давно уж на погосте

Закончила свой путь земной.

Но брат был жив. Он встретил гостя,

Как следует душе родной.

Отдал ему из сбережений

Традиционно славный куш.

И на прощанье на ступени

Крыльца, что позабылись уж

Отшельником, присели дружно.

«А вот не скажешь, Тишкин где?» —

«Не ведаю, признаться нужно,

Но говорят – в монастыре».

Вот встали. Вот друг другу руки

Пожали крепко. Обнялись.

Дороги их в житейском круге

Ни разу больше не сошлись.

ГОРЕТЬ ДУШОЮ ДО УТРА…

(Глава третья)

Настало время постриженья.

Шла к цели молодая жизнь.

А для Пахомия мученья

В духовном смысле начались.

Для инока какое имя

Святой отец не подбирал,

Оно значеньями своими

Не подходило. Инок мал,

Да вера у него такая,

Что Царства Божия она,

Дворцов великолепных рая

Достойна… Дивная страна…

В ней ангелы… А между ними —

Наичистейшее звено,

Возвышенные Серафимы…

Пред Богом первое оно…

Вот имя Прохору!.. Конечно,

Оно других превыше всех.

Но верой искренней, сердечной

Сей инок переборет грех

Земных стремлений и потех. —

Так настоятель думал. Впрочем,

Саровский инок молодой

Отнёсся к этому не очень,

Чтоб с пониманьем и душой.

Он после пострига подходит

К Иосифу и перед ним

Сомненьем делится своим:

«Отец! На что это походит?

Какой я, право, Серафим!

Во мне грехов, как рыбы в море».

А тот в ответ: «Уразумей.

Тут, право, никакого горя.

Он настоятель. С ним не спорят.

Ему, конечно же, видней».

* * *

Иеродьякона такого

Саров пока ещё не знал.

У Серафима, что ни слово,

То воплощённый идеал.

И если Божии реченья

На службах он произносил,

То было столько в них свеченья,

И столько благодатных сил,

Что сердце млело от восторга,

Воспринимая всё вокруг,

Как будто солнце в час восхода

Лучисто засияет вдруг.

Пахомий, да и все другие

Любили вместе с ним служить

По воскресеньям литургии.

Удачней не могло и быть.

Но как-то промах приключился.

Иеродьякон на амвон

Ступил, уже приноровился

Читать молитву, – только он,

Забыв слова, остановился,

И то ли возглас, то ли стон

Монахи в храме услыхали.

В момент дьячок и пономарь

Под локти Серафима взяли

И отвели его в алтарь.

Уж литургия отзвучала,

Давно монахи разошлись.

А он сидел. Как будто жизнь

Ушла. Её как не бывало.

Вновь за пустынника молись,

Как в дни былые, настоятель!

И на коленях перед ним

Пахомий шепчет: «Мой Создатель!

Как бы опять наш Серафим

Не занемог». Но вдруг очнулся

Иеродьякон: «Ах, отец!