Олег Филипенко - Женщины. Поэма

и какали, болтая о предмете

нам близком и понятном. Было нам

по пять уж лет. Ни капли не смущаясь,

сидели мы бок о бок, нагибаясь

порою между ног, чтоб видеть там

растущие две кучки, и болтали

о том, что в жизни нового узнали.

При этом Надю как-то выделял

я средь других девчонок… Просто

был общим туалет у нас и мостом

служил к общению, и всякий знал,

что вовсе и не стыдно в туалете

быть с девочкою, ибо мы уже

большие дети, а на этаже

другого нет, поэтому все дети

должны ходить в один, – примерно так

звучала установка взрослых врак.

А рядом с туалетом душ был. Мы там

преображались, ведь отдельно шли

девчонки мыться, мы же не могли

к ним заходить, и это, как магнитом,

притягивало нас, и помню я,

как девочки визжали, только кто-то

из мальчиков всего лишь дверь на йоту

приоткрывал. Там Надечка моя

была у всех мальчишек на примете,

но пол терялся нами в туалете.

Возможно, там мы обсуждали с ней

открытие, которое повергло

нас в изумленье, пред которым меркло

открытие уже минувших дней

о разнице полов, – у всех на свете

есть сердце, оно бьется, и его

услышать можно. Что страшней всего,

что без него не могут жить ни дети,

ни взрослые, и если вдруг замрет

оно на миг, то человек умрет.

Я потрясен был этим откровеньем,

я сердце слушал, ухо приложив

к груди своей подруги и, чуть жив,

ладонь к своей груди с немым волненьем

прикладывал и слышал: бьется, да.

Но если остановится – о ужас! —

умру я тут же… Как так? Почему же?

А я не захочу… Ужель всегда

на волоске от гибели я буду?..

Закроются глаза, и все забуду?..

И до сих пор, признаюсь, не могу,

когда пред сном в расслабленном покое

лежу в кровати, ощущать рукою

биенье сердца, лежа на боку

иль на спине, – я тут же убираю

свою ладонь с груди или совсем

меняю позу, чтобы без проблем

расслабиться, заснуть, – не понимаю,

что так гнетет сознанье, но оно

в такой момент всегда напряжено.

Хотелось бы мне рассказать, конечно,

еще о детском саде что-нибудь.

О том, как светит солнце, дышит грудь

легко и радостно, как время бесконечно

от завтрака до полдня, как вкусна

морковка, что украдена со склада

подвального, и как умело надо

ее очистить, – просто – оба-на! —

берешь осколок стеклышка и острым

елозишь краем по бокам. Все просто.

Еще хотелось также рассказать

о радуге, о тополином пухе,

который, как в саду ходили слухи,

тому, кто изловчится пух поймать,

но только на лету, приносит вести

счастливые в конверте. Как тут мне

не вспомнить о слепом дожде, о дне,

когда мы отравились с кем-то вместе,

наевшись в палисаднике корней

каких-то трав… Намучились, ей-ей…

Анютины ли глазки вспоминаю

на клумбах в детском саде, иль укол

болезненный мне в попу, иль футбол

внутри двора, где я один играю

против троих, иль мотороллер вдруг

я вспомню трехколесный, что продукты

возил нам в садик, иль в тарелке фрукты

на столике, иль вспомню как паук

полз по стене, иль запах свежей стружки,

иль перья развороченной подушки, —

все хочется мне в стих перетащить,

чтоб сохранить прошедшее на память.

Но расскажу свой детский ужас – нам ведь

и это ценно, – а потом уж – фьить! —

перенесемся в женский душ для взрослых.

Мне отравлял жизнь в детском том саду

один фантом: кирпичную трубу

боялся я, что устремлялась в воздух

недалеко от садика, и ей

обязан я печалью светлых дней.

Возможно, что какой-нибудь котельной

принадлежала та труба, но суть

не в этом вовсе, помню эту жуть

и страх мой ежедневный, неподдельный,

что упадет на детский сад труба.

Особенно, когда труба на фоне

бегущих облаков как бы в наклоне

стремилась пасть на головы, туда,

где я, задрав башку, среди народа

смотрел на верх трубы с громоотводом.

Но вот, пожалуй, все, что я сказать

хотел о детском саде, предлагаю

перенестись нам на завод, где, знаю,

после работы в раздевалке мать

в душ собирается, я рядом раздеваюсь,

мне года три, снимаю я штаны

и в душ иду, журчит вода, видны

мне чьи-то икры, выше поднимаю

свой любопытный взгляд: передо мной