Александр Козлов: Медведь-Шатун

Льют рассветы багровые на бездыханные знаки. Выправляют сутулые спины опальные идолы.

Сыновья Люцифера сжимают в руках ятаганы. Грохот из недр, как отцовское благословение.

Закипают от ярости в предвкушении боя. Кремируют ужас перед началом сражения.

Скоро острые молнии разрежут черту горизонта. По частям расползётся слоёное миросоздание.

Я наблюдаю, как штурмуют солдаты преддверие. Как заработал ускоренно механизм отрицания.

Костями продрогших деревьев ощетинилось скучное утро,
Заскулило от давящих спазмов, соседской возней заскрипело.
Разбрелись по углам-лабиринтам ночные горе-сказители.
Я опять поднимаю с дивана свой помятый шаблон чёрно-белый.

Сажусь в катафалк многоместный, набитый гробами-домами,
На крышках лежат мёртвым грузом ритуальные маски-гримасы.
Арлекины подземного цирка покойникам дарят билеты,
На последнее громкое шоу, где в зверей превратятся паяцы.

С фонарных столбов горбоносых свисают тепличные дети.
Они прятали плюшевых мишек за сценой театра-абсурда.
Не вписались клёклой наивностью в жесткие, взрослые игры.
И ушли с посиневшими шеями на другой конец перехода.

Торгуют собой на дорогах сухопутные Девы-Горгоны,
Истекают слюной ядовитой кудрявые волосы-змеи.
Играют чужими страстями, совершенствуя формулу смерти.
Почитателей хищных промежностей превращают в грязные камни.

Колокольная дрожь безразличия рисует схему распада.
Стреляют в тире без промаха кресты, полумесяцы, звёзды.
Блаженные больше не плачут, одевают парадные фраки,
Растворяются в собственном свете, оставляя сердца на погосте.

Я из крайности в крайность впадаю, выставляя себя на посмешище,
То с зимою никак не расстанусь, то горячие угли глотаю,
То качаюсь по разные стороны, то боюсь потерять равновесие,
То терплю каждодневность постылую, то тротиловой шашкой взрываюсь.

Прикрывают меня чудо-куполом двойники ртутных мыслей бесполые.
Всё твердят, что мы внешне похожи, что родня они самая близкая.
Кроме них никого за спиною – выбор мизерный, верю им на слово,
Потому и без страха ныряю в ночь дремучую, сказочно-вязкую.

Бьют под рёбра алхимики-вестники, стоит дорого рабство-бессмертие,
Говорят, надо ниже сгибаться и тогда будут шансы реальные.
Набухают небесным молчанием гематомы сутулого племени,
Кровь из носа на рубища льётся, выжигая узоры нетленные.

Кущи райские продали нищие, тяжелеют от пафосной святости.
Провонявшую жадностью паперть перекрыли руками холёными.
Перевернуты злобой породистой их отёкшие лица-чернильницы,
Вытекают из глаз сколопендры мягкотелые и губоногие.

По щекам хлещут темы фатальные стихотворно-туманного поприща.
Не дают захлебнуться тоскою голубями убитые вороны.
Раздуваю сильней пекло жуткое, выгрызаю зубами сомнения,
Вызываю на бой жизнь ползучую, упраздняя парад планетарный.

Исписанные ленты на траурных букетах,
Беззубой пастью щерится голодная земля,
Вытравливает ветер последние надежды.
Мне пасмурно и жутко в лохмотьях февраля.
Глазастые каркуньи расселись на деревьях,
Овальным фотографиям старинные друзья.
Пернатые хронисты могильной колесницы,
Напишут свои книги в лохмотьях февраля.
Телесную обёртку проглотит страшный ящик,
Его опустят в яму два пьяных бугая.
Я брошу пару комьев согласно этикету,
Запутаются слёзы в лохмотьях февраля.
Последняя отметка – кладбищенская насыпь,
Нагая память съежится от холода скуля
И как-то дальше надо играть чужие роли,
Двуличие скрывая в лохмотьях февраля.
Не каждому удастся увидеть свою старость
На будничной арене, воскликнув: «Вуаля!»
Авантюрист Великий показывая трюки,
Изменит мои планы в утробе февраля.

Без кривляний и жидких эмоций, без запаха, цвета и возраста,
Из прожилок вселенского разума высекая белесые искры,
Не касаясь рытвин материи нержавеющей поступью древности,
Помечают холодным вниманием каждый миг Наблюдатели Жизни.

Исполнители колких приказов круговою порукой обвязаны,
В них текут глицериновой кровью поручения данные свыше.
Летописцы осколочной пыли выжимают агонию времени,
Драгоценные капли-алмазы собирая в зеркальные чаши.