Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Мы собрались у бабушки. В виде исключения ехала с нами Христина. Она несла в сумочке молитвенник. Отец изучал железнодорожное расписание. По дороге на Восточный вокзал я вызывающе поглядывал на прохожих, полагая, что по мне сразу видно, куда мы едем.

Мы прибыли в Гаар. Перед нами открылся зеленый городок с рядами вилл, обнесенный высокой кирпичной стеной. Небольшое расстояние нам пришлось пройти пешком; бабушка, страдавшая подагрой, часто останавливалась, чтобы отдышаться. С нами вместе шло множество людей, нагруженных свертками и картонками, матери толкали впереди себя детские коляски. Настоящее паломничество.

У входа в городок душевнобольных выстроились цветочные лотки, как возле кладбища в день поминовения, тут же продавались соленые крендели и горячие сосиски. Бабушка сунула мне в руки букетик желтых примул.

Привратник в форменной тужурке, выслушав нас, пошел в будку звонить по телефону. Нас впустили.

— Корпус восемь Б. Идите все прямо, никуда не сворачивая.

По дороге нам попались двое мужчин в синих халатах; один, скрестив руки на груди, важно прошествовал мимо; другой сидел на скамье, поглощенный горячим спором с невидимым собеседником.

— Это тихие, — успокоил нас дядя Оскар.

Мы подошли к корпусу 8-Б. Как сообщил нам дядя Оскар, этот корпус называли «Обитель мира». Опять звонили по телефону. Появился сторож со связкой ключей. Нам предложили подождать в приемной дежурного врача. Дядя Оскар обменялся с ним всего несколькими фразами. Дяде Карлу закатили ночью длительную водную процедуру и, кроме того, изрядную дозу морфия. Сейчас опасаться нечего.

Когда мы вошли в палату, дядя Карл громко хохотал. Наше появление не нарушило его веселья. Он заливался каким-то квохчущим гортанным смехом, так хохотали мы в лицо Гартингеру после похорон Газенэрля. Дядя Карл стоял спиной к зарешеченному окну и, взмахивая руками, хлопал себя по животу. Утверждение отца, — будто дядя ужасно страдает, опровергалось самым очевидным образом.

Дядя Оскар подтолкнул меня, чтобы я отдал дяде Карлу цветы. Дядя Карл выпрямился и положил мне на голову руку, точно благословлял меня.

— Даруйте мне мир, о вы, прекрасные голоса! Займите свое место под солнцем! — Он помахал нам букетом, развязал его и осыпал нас примулами. — Луна, золотые осколки, звездный щебет! — Бабушка строго и вместе с тем умоляюще окликнула его:

— Карл!

Христина читала что-то из молитвенника. Я думал про себя, что дядя Карл нарочно все это делает, ему просто хочется поиздеваться над нами. Движения его были угловатыми и развинченными, он словно весь был на шарнирах.

Но вот одна рука у дяди Карла укоротилась, совсем как у кайзера на фотографиях. Выставив вперед ногу и откинув голову, мой сумасшедший дядя стоял неподвижно, как памятник. Голова памятника дернулась, рот искривился:

— Где Бисмарк?

Мы переглянулись. В дядю Карла словно вселилась какая-то неведомая сила. Растопырив пальцы, он ткнул ими в отца.

— Бисмарк?

— Что угодно вашему величеству? — вмешался врач.

— Взять Бисмарка под стражу. Попросить ко мне графа Вальдерзее.

Врач отвел отца в сторону.

Отец принес дяде Карлу его любимую книгу. Держа книгу перед собой, он в сопровождении врача снова приблизился к дяде Карлу. Книга называлась: «Руководящие идеи двадцатого века». Дядя Карл взял книгу и стал бережно гладить ее, как что-то очень хрупкое. Он попытался прочесть название и устремил на нас взгляд, полный ужаса, глаза чуть не вылезли из орбит и словно ослепли, в растянувшихся углах рта показалась пена. Через мгновение ужас сменился миролюбивой улыбкой, улыбка так же быстро уступила место мрачной важности, и он обратился к нам с речью.

Он объявил во всеуслышание, что недавно он, кайзер Вильгельм, умер и теперь воскрес в Кифгайзере в образе кайзера Барбароссы. Он назвал меня своим «любимым вороном», который вместе с цветами принес ему весть об объединении Германии. Он был величайшим из всех кайзеров, кайзером-сверх-человеком, и собирался кайзерским указом присоединить Америку к Германской империи. Дядя Карл пересыпал свою речь популярными изречениями нашего кайзера; и это вперемежку с бессвязным бредом звучало как насмешка и оскорбление величества. Отец решил, что надо поскорее уходить.

— Здесь ничего смешного нет, — одернул он меня.

Мне нравилось, что дядя Карл мог говорить все, что вздумается, и он, по-моему, великолепно изображал кайзера. Особенно досталось отцу, — дядя Карл велел ему оставить в покое «ворона» и все время величал его: «Болван! Паршивец!» Что только не разрешалось моему сумасшедшему дяде! Никто не мог ему запретить свободно говорить то, что он думает.