Анатолий Бергер - Подсудимые песни

Слетают в сапоги. Ремни скрипят,

Но двое-трое трёхгодичных спят,

А молодёжь старается со страху.

«Бегом!» Глухое утро. Неба дрожь.

О, время, ну когда же ты пройдёшь!

И словно мановеньем чародея

Прошло.

Решётка, нары и в углу

Параша. Снова лампочка сквозь мглу,

А за оконцем — вышки. Боже, где я:

Заборы, лай, тулупы да штыки.

Шлифуй футляры, умирай с тоски…

Кругом разноязыкая неволя.

Я на семнадцатом, на третьем — Коля.

А ты, Россия, ты-то на каком?

А, может, ты на вышке со штыком?

Когда ж домой?

Спаси, помилуй, Боже!

Вернулся. Долгожданная пора.

Но не могу сегодня от вчера

Я отличить никак. Одно и то же.

1986 г.

Как ты снишься отчаянно, Стрельна!

Точно ранишь меня огнестрельно —

То шумящим с разбега заливом,

Плачем чайки и ветра порывом,

То кабиной на пляже безлюдном,

То вдруг псом вороватым, приблудным,

То простором и шорохом парка,

Маятою вороньего карка,

Одиноким вдали пешеходом,

Торопящим строку небосводом…

1971 г.

До чего же здесь ночи темны!

Небо словно в пожарища дыме,

Город мой вдруг врывается в сны,

Будто бомбою взорванный ими.

Милых улиц узнать не могу.

Эти здания, эти соборы,

Что когда-то не сдались врагу,

Повалились вповалку, как горы.

Всё в снегах, непролазных снегах.

Вьюга рыщет и нет мне дороги.

Боже праведный! В бедственных снах

Ты судьбы ли подводишь итоги?

Эти набережные, мосты,

Эти всадники, эти колонны —

Жизнь моя — это ведаешь Ты.

И во сне мои страхи бездонны.

И наутро — о, как же понять —

То был сон или в пропастях ада

Ночью грозной блуждал я опять

Видя гибель любимого града?

Вышла замуж за тюрьму,

Да за лагерные вышки —

Будешь знать непонаслышке —

Что, и как, и почему.

И в бессоннице глухой,

В одинокой злой постели

Ты представишь и метели,

И бараки, и конвой.

Век двадцатый — на мороз

Марш с киркой, поэт гонимый!

Годы «строгого режима»:

Слово против — дуло в нос.

Но не бойся — то и честь,

И положено поэту

Вынести судьбину эту,

Коль в строке бессмертье есть.

Только жаль мне слёз твоих

И невыносимой боли

От разлучной той недоли,

От того, что жребий лих.

1970 г.

То украинскую мову,

То прибалтов слышу речь, —

Тайную ищу основу,

Смысл пытаюсь подстеречь,

Слов не ведая, внимаю,

Лишь догадкой вслед бегу

(Как бы музыка немая,

Что постигнуть не могу).

Но гляжу на эти лица,

Ярых рук ловлю разлёт,

В складке губ судьба таится

И прищур рассказ ведёт.

От осколка шрам на шее

И в глазнице голой — тьма:

Эту речь я разумею,

Здесь творила жизнь сама.

День за днём сильнее чую

Суть её, крутой исток —

Азбуку её лихую

Нынче знаю назубок…

1970 г.

В умывальной враз на бетон

Тяжко рухнул и умер он —

В сырость, грязь, окурки, плевки,

Ржавой лампы ржавая дрожь

Мрачно замершие зрачки

Осветила — страх, невтерпёж…

Как бы в них отразились вдруг

Дестилетья — за годом год

Те ж заборы, вышки вокруг,

Лай собачий ночь напролёт.

То в столовку с ложкой в руке,

То обратно шагал в барак,

И дымил махрой в уголке —

Что ни день — вот так, только так.

О свободе грезил сквозь сон,

Да подсчитывал, знай, годки —

В умывальной враз на бетон

Тяжко рухнул — в сырость, в плевки.

Лгали сны — пропал ни за грош,

Кончить срок в земле суждено,

Ржавой лампы ржавая дрожь,

В неподвижных зрачках темно.

1971 г.

Завздыхалось, загрустилось,

Видно, в сердце что сместилось,

Видно, в сердце что смешалось,

Оттого и завздыхалось;

Ахи, охи, тяжки вздохи,

Дней да строк минувших крохи,

Были строки — стали вздохи,

Были дни, а нынче — сроки;

Злая память не оставит,

И замучит и ославит.

1971 г.

Не расплескать бы лагерную кружку,

Передавая другу по несчастью,

Пока на вышке нас берут на мушку,

Собачий клык готов порвать на части.

Дымится чай, или, верней, заварка;

До воли далеко, проверка скоро,

И лагерные звёзды светят ярко,

Обламываясь о зубцы забора.

1989 г.