Виталий Аверьянов - Со своих колоколен

Читаешь стихи Виталия Аверьянова, и, кажется, что опускаешь ведро в глубокий колодец, водишь ведром в этих сумрачных студёных глубинах, а потом вычерпываешь со дна словеса, от которых отвык наш слух. И пока наполненное литой тяжестью ведро медленно течёт из колодца к солнцу, слышишь шум падающих капель. И каждая капля рождает загадочный поэтический звук, музыку той давнишней речи, которая, казалось, исчезла и слилась с русской народной песней, с заонежским сказом или просторечьем уже не существующих деревенских старух.

Извлекаешь это ведро, полное восхитительной словесности на поверхность, – и выплёскиваешь его на горячую землю. И донная вода начинает блестеть, шипеть, искриться, сливаясь с другими, лежащими на поверхности словами, теми, что звучат в московской толпе, на радио ≪Шансон≫, в телевизионных политических схватках.

Эта задача – выведение из тьмы, выведение из сумерек исчезнувших красот языка, а вместе с ними исчезнувших, столь свойственных русской старине переживаний и эмоций, – есть огромная поэтическая задача.

Кто он, Виталий Аверьянов, создающий свои стихи, эпос и песни? То ли скоморох, приплясывающий с кистенём. То ли поп-расстрига, бредущий по дорогам, присматривающий, кого бы садануть палашом. То ли разгульный кабацкий весельчак, который после первой чарки рвёт на себе рубаху. То ли шаман, живущий под корягами и глядящий в сумерках на прохожих своим рубиновым колдовским оком.

Стихи Аверьянова, положенные на музыку, звучат как баллады. Эти баллады одной своей стихией уходят в традицию русских древних баллад. А другой – сливаются с тем, что мы слышим в песнях Высоцкого, надрывных, иногда блатных, часто политизированных, хохочущих, печальных.

Эти песни хорошо было бы петь на баррикадах Дома советов в 1993 году. Но их хорошо петь и в узкой компании под водку, когда дух захватывает от этих хоровых песен.

Конечно, поэт Аверьянов – это русский ведун. Такие время от времени рождаются в нашей словесности. К их числу можно отнести и Хлебникова, и Клюева, а теперь и Виталия Аверьянова.

Вот так-то, братцы! Соглашайтесь со мной, не то – финку под ребро!..

Поэзия – огонь пророческий. Она испепеляет всякую культуру. Пред лицом поэзии человек всегда как на пепелище.

Но огонь поэзии оказался загнан в глину бытовую, в многоголосие повседневности, ее комфорта и ее тоски. Огонь этот угас в «поэтическом» мире, в мире стихописания – поэзией стали называть пыль повседневности.

На любом современном поэте лежит отметина этого парадокса огненности и пустотно-сти, этой внутренней трагедии. Невольно, бессознательно даже самый безответственный из стихотворцев чувствует тот идеал, из которого идет ремесло.

Для меня этот парадокс означает требование радикального поворота к истоку поэтического духа. Отсюда и некоторая лукавая архаичность языка, и некоторая герметичность поднимаемых тем, и стремление к эпическому жанру.

Лирика и эпос чреваты друг другом, почти всегда я хожу по грани жанров. В цикле «Волчье евангелие» лирика выбрела на ритм эпического дыхания – я желал спеть что-то вроде «русских гекзаметров», что-то такое, что прямо проистекает из речевого дыхания русского человека.

А далее уже сложились повéданья, первое из которых – «Свои колокольни».

Этот сборник мог бы выйти значительно раньше, ведь большинство из публикуемых произведений написано более 10 лет назад. Но есть и своя правда в том, что он выходит именно сейчас – приспело время…

В Приложении к этому сборнику помещено слово от автора к «Своим колокольням», написанное по горячему следу после первого большого эпического опыта. В этом слишком юношеском слове, как будто с неумеренным радикализмом, я восстаю на Пушкина и пушкинскую традицию. Должен признаться, что и до сих пор вижу в тогдашних своих мыслях много правды.

Дело не в том, верен ли путь Пушкина – Пушкин это символ становления русского языка, которое объективно происходило в течение последних столетий. За Пушкиным явилась плеяда писателей и поэтов, которые довели его языковой стиль до уровня стиля магистрального – общелитературного. А за ними явились тысячи и тысячи полуграмотных «лакеев» – пушкинский язык объективно стал языком лакеев, только что обучившихся грамоте. Пророческий огонь был затоптан копытами стад, подобно евангельскому бисеру.