Мария Хамзина - Седьмая чаша. И вылил ангел в воду чашу свою, и стала кровь

Чует он голод, слабость, вину и тьму.

Полночь Самайна – время для мертвецов. Только безгрешным можно открыть лицо.

Все остальные пусть разожгут костры. Чтобы согреться – хватит одной искры.

Голод Самайна властвует над людьми.

«Страха и крови…»

Слышал? Иди, корми!

Проходит все, сестренка. Приложи

К пустой душе вискарь и подорожник…

Нам, к сожаленью, максимум положен —

Мужчин, вины, истерики и лжи.

А если голос мелко дребезжит —

Молчи себе, таинственно и нежно.

Когда душа прощается с надеждой.

В сухой сосуд загадочность бежит.

Мы женщины и все предрешено.

Чтоб выиграть, нам надо лечь на спину.

И это, без сомнения, причина,

Курить взахлеб в открытое окно.

Кружится снег – станцуем при свечах.

Дрожит, замерзнув, в пальцах сигарета.

Проходит все, сестренка. Даже это.

Но не сейчас, пожалуй, не сейчас.

***

Женщина, у которой одни долги, кошки и книги.

Та, у которой не с той ноги даже вериги.

Женщина, изучившая назубок вышедших в люди,

Та, у которой есть только Бог. (тоже не любит).

Та, у которой ирония-пустоцвет, крепче гранита.

Томно плывущая в мареве сигарет, как Афродита.

Женщина, вечно живущая поперек. Даже в постели.

Та, у которой есть только Бог. (в винном отделе)

Женщина, тихо стоящая на краю. Сердце в ладонях.

Слышишь, как я о тебе пою? Мячик не тонет.

Светом, пролившимся с высоты, падает глас:

«Да это Бог, у которого только ты. Не убивай нас».

Март, проснувшись, дрожит крылом, умывается талым снегом.

И зелёным блестит стекло под морщинистым птичьим веком.

Он на ветку взлетит, звеня, покачается для разбега,

И в молочную пенку дня вдруг добавит дождя и снега.

По колено в живой воде, будут липы стоять и клены,

Каждый ствол догола раздет, но у сердца – уже зеленый,

Ветки тонкие заломив, к небу рвутся кусты сирени,

Распустившись, сидят на них воробьи, подогнув колени.

В этот птичий тревожный хор март вплетает свои свирели,

Вот – ручьи расчертили двор мокрой кистью по акварели,

Вот – собака бежит, ее догоняет старушка в шубе,

Солнца яркое острие серый лед на пластины рубит,

Снег арбузно еще хрустит, и от свежести сердце ломит,

Я сжимаю его в горсти: «Март, он все еще посторонний,

Март, пожалуйста, дай мне сил, человека в ночи кромешной,

В одиночку невыносим твой холодный глоток надежды!»

Март щебечет, махнув крылом, и с души облетают тени.

И стою я. И мне светло. Разгорается день весенний.

«Все растущее – будет жить, слышишь – травы под снегом дышат?

Тише, девочка, не дрожи.» Поднимаю глаза. Я слышу.

***

Я просила Тебя о чуде. В окна бился февральский ветер,

Коэн тихо мурлыкал блюзы, кот тянулся под одеялом.

Было тихо, тепло и больно, где —то в ребрах, под левой грудью.

Говорил Ты: «Болит? Живая!» Но мне этого было мало.

Я просила Тебя о чуде. Как смотрел на меня однажды,

Тот, с мальчишеской длинной челкой, я немела и замирала.

Лепестки опадали с яблонь, мы вином утоляли жажду,

Говорил Ты: «Люби и смейся!». Но мне этого было мало.

Я просила Тебя о чуде. Стало чудо вином и хлебом,

Стало Словом, и Слово было, и в груди моей оживало,

Рассыпало по миру искры, и сливались любовь и небо,

Говорил Ты: «Твори для мира!». Но мне этого было мало.

Я прошу Тебя – дай мне чуда! Дай мне жизни, любви и Слова,

Ты забрал их, меня послушав, крепко запер ворота Сада.

Я осталась одна в пустыне. Дай мне чуда, Всевышний, снова!

Только небо молчит и смотрит. Но пока не отводит взгляда.

***

Все они были меня моложе, все они жадно меня хотели.

Пальцы и губы ожогом ныли, кожи соленой едва касаясь…

Я их учила любви и боли, пить без закуски, курить в постели,

Стали они мастерами в этом… Но уходить научились сами.

Все они были меня моложе. Крепче, упрямей, гораздо злее,

Сколько? Они протекли, как реки, в памяти строчками записались.

Я отдала им слова и тени, все, что отпущены, не жалея.

Взяли, сказали: «Спасибо, детка». Но предавать научились сами.

Все они были меня моложе, все они были. Прости, Создатель.

Все они стали вином и хлебом, звонкими птичьими голосами,

Первой надеждой, девятым небом, пеплом, рассыпанным на кровати,

Мертвым молчанием после боя. Но убивать научились сами.

Все они были меня… И бились волнами плоти в мои колени,

Все они… Лица уже не помню, только уроки – тот предал, этот

Стал на мгновение лучше прочих, не различая любви и лени.