Мария Бутырская - Два шага до триумфа. Восхождение

В 10 лет Смелая впервые «познакомилась» с отцом. Отсидев в тюрьме огромный срок за устроенную в сельском клубе поножовщину, он в первый же вечер напился до безумия и бегал за «любимой дочуркой» с топором, требуя выдать место, где спрятана самогонка. К счастью для всей деревни, на воле он продержался недолго.

Вскоре все родные Смелой – бабушка, прабабушка и любящая ее тетушка, друг за другом ушли на погост. После длинной и страшной череды похорон и поминок она, еще не успевшая повзрослеть, осталась одна, в мрачной тишине опустевшего дома.

В глазах Смелой поселился страх, который она старательно начала маскировать, прикрывая сверху то наглостью, то злостью, то неадекватным весельем.

Он всегда был рядом – не бросал ее ни на минуту, помогал во всем, защищал от деревенских мужиков, почуявших в Смелой «выгодную невесту» с жилплощадью и большим приданным.

Не видел, кроме нее, больше никого и бесился, не находя ответного чувства. В сердце Смелой любви к нему не было.

Потом его забрали в армию. Перед отъездом он умолял ее не делать глупостей и дождаться его, но Смелая тут же выскочила замуж за городского заезжего парня.

Их брак продлился недолго – новоиспеченный муж сбежал в город, успев пропить подаренный на свадьбу холодильник и прихватив с собой совместно нажитый телевизор. Что-то сломалась тогда в душе у Смелой.

Через полгода случился в ее жизни еще один брак – такой же кратковременный и нелепый, разрушивший все ее внутренние механизмы и запустивший необратимый процесс самоуничтожения.

Он вернулся из армии и не узнал свою любимую. Смелая, уставившись пустыми глазами в стену и криво улыбаясь, отвергала все – и его любовь, и заботу, и даже дружбу.

Днем она закрывалась в доме, ночью шлялась по деревне.

Он искал ее по кустам и приносил домой, напившуюся до беспамятства. Вытаскивал любовь своей жизни из чужих постелей, бил мужицкие морды. Приводил ее в чувство, орал, ругался, умолял. Но ничего не мог сделать.

Смелая гнала его от себя и сходила с ума в одиночестве, не принимая ничьей поддержки и не пытаясь спастись самостоятельно. На смену неудавшимся попыткам суицида приходили жестокие загулы.

Однажды Гордая приехала и увидела – Смелой больше нет. За замызганным столом сидела Пропащая, хлестала из стакана самогонку, запивая сырыми яйцами прямо из скорлупы, и показывала свои изрезанные лезвием вены. Из сарая доносилось жалобное мычание коровы.

Пропащая рассказывала о призраках, которые донимали ее по ночам и не давали жить.

«Я сама их позвала – поманила, когда уходила с кладбища. Думала, хоть будет с кем выпить. А они… прячутся от меня, бегают по дому, ведрами гремят. Прабабка все время грозит кулаком из чулана, бабка стонет да охает, тетка в окно скребется, а мамка косу свою забрала и не отдает. Хулиганят, изводят меня»

Гордая уговаривала ее сойтись с ним, но ответ был коротким: «Он мне как брат, да еще вредный, как черт! Я с ним с ума сойду»

«Уезжай в город! Учись, устраивайся на работу!»

«А корову я кому оставлю? На мясо, да? Буренку мою, кормилицу? Подругу мою верную?»

«Сука! Подои хоть ее, корову свою!» – кричал он ей, забираясь в дом через окно. Пропащая горько вздыхала и, пошатываясь, шла доить свою Буренку. Вернувшись в дом, падала в разобранную им постель и сразу засыпала.

Он провожал Гордую домой и всю дорогу, опустив голову, с горечью твердил: «Ненавижу ее. Ненавижу. Сука. Гадина. За что только люблю ее, дуру эту? За что?» В 33 года жизнь Смелой оборвалась, затянувшись петлей кожаного ремня вокруг изрезанной лезвием шеи.

Ее похороны были не менее страшными, чем смерть. Дождь лил, как из ведра, подъехавший к дому автобус вдруг сломался, и мужики почти километр тащили на себе гроб. Несколько раз, поскальзываясь в грязи, они роняли Смелую на дорогу. Он ловил ее, поправлял одежды, вытирал воду с застывшего лица, а потом, не дожидаясь, когда зароют могилу, согнувшись, как древний старик, ушел через поле в сторону леса, скрывшись от всех за стеной дождя.

Гордой, так случилось, не было рядом.

Когда она наконец приехала, они вместе пошли на кладбище. Гордая не узнавала его – поникшие плечи, потухшие глаза, а все разговоры сводились к воспоминаниям и жалобам на здоровье.

Шли медленно, через луг, на котором когда-то, в детстве, все трое гоняли мяч, и все говорили и говорили, под аккомпанемент птичьей песни. Жаворонок еще пел – где-то в траве, чуть слышно. Они вспоминали Смелую, начисто забыв о Пропащей. Лезть к нему со своими чувствами Гордая снова не решилась, только крепко обняла на прощание. В последний раз.