Роберт Рождественский: Лучшие стихи

Колеса были

слишком высоки.

А дети подрастают

очень быстро.

1964

Время

в символах разобраться!

Люди – винтики.

Люди – винтики…

Сам я винтиком был.

Старался!

Был безропотным.

Еле видимым.

Мне всю жизнь

за это расплачиваться!

Мне себя, как пружину,

раскручивать!

Верить веку.

И с вами

раскланиваться,

Люди винтики,

Люди-шурупчики.

Предначертаны

ваши шляхи,

назначение каждому

выдано.

И не шляпы на вас,

а шляпки.

Шляпки винтиков,

Шляпки

винтиков!

Вы изнашивайтесь,

вы ржавейте,

исполняйте

все, что вам задано.

И в свою исключительность

верьте!

Впрочем,

это не обязательно.

Все равно обломают отчаянных!

Все равно вы должны остаться

там, где ввинтят, —

в примусе,

в часиках,

в кране,

в крышке от унитаза.

Установлено так.

Положено.

И —

не будем на эту тему…

Славься,

винтичная психология!

Царствуй, лозунг:

«Не наше дело!»

Пусть звучит он

как откровение!

Пусть дороги

зовут напрасно!..

Я

не верю, —

хоть жгите, —

не верю

в бессловесный

винтичный разум!

Я смирению

не завидую,

но, эпоху

понять пытаясь, —

я не верю,

что это винтики

с грозным космосом

побратались.

Что они

седеют над формулами

и детей пеленают бережно.

Перед чуткими

микрофонами

говорят с планетою бешеной.

И машины ведут удивительные.

И влюбляются безутешно…

Я не верю,

что это винтики

на плечах

нашу землю держат!..

Посредине двадцатого века

облетают

ржавые символы…

Будьте счастливы,

Человеки!

Люди умные.

Люди сильные.

Нет погоды над Диксоном.

Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

глядя в окно,

вальс задумчивый

«Домино».

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

почти с утра, —

за три дня,

наверно, в десятый раз, —

начинается «северная» игра —

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

ни о чем не спорится…

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

погоды над Диксоном нет.

Третий день.

А кажется:

двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

«летать»!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас.

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

слишком похожее

на вчера.

Улететь —

дело очень нелегкое,

потому что погода —

нелетная.

…Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

звери они,

будто вышли уже

из доверья они.

Будто могут

плюнуть они на людей —

на пилотов,

механиков

и радистов.

И туда, где солнце.

Сквозь тучи.

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать приказами запрещено.

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

наигрывает «Домино».

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным —

никому.

Мне гидролог говорит:

– Смотри!

Глубина

сто девяносто три! —

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми —

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой —

ни сердцу, ни уму…

Кто заведует движеньем льдов?

Все остановил он

почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла,

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил —

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

жалости такой!

Не желаю,

обретя уют,

слушать,