Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Взгляни на меня —
любовь так стара — в ней я дитя.

Ты же морщины свои расправляешь,
снова боишься давления,
а вдруг рассыплется на миллионы лекарств
стальное терпение?

Весна уже прошла.
Настало время нафталином посыпать сомнение.
Ты вынесешь к свету, на солнце,
откроешь, забудешь
и не найдешь там в себе изменение.

Напомнят то время лишь
старые — платье, манто, украшения.
И ветер пригонит внезапно, как боль,
старую нашу любовь…

Все равно напишу,
я Тебе обещаю,
напишу, как мне трудно,
как трудно к Тебе возвращаться,
как тяжело прощать Тебе
мою давнюю измену.

Все равно напишу,
как всегда, в любую минуту
Ты был в моей жизни,
и тогда, когда я покупала
мыло и хлеб.

И тогда, когда я варила на зиму варенье,
и тогда, когда я впервые увидела своих детей,
я опиралась на Тебя,
в тебе мягко ноги мои утопали,
и я блаженно отравлялась
всей этой мягкостью.

Я Тебе обещаю,
что все равно напишу.
Как почва, что никак не высвободится от сорняков,
вырвет их — все равно всходят.
Поэтому я напишу!
Но Ты все равно больше любишь их,
эти выброшенные сорные травы.

Признайся — Ты ведь их любишь?!
С нежных лепестков роз давно был украден сладкий нектар Поэзии.
Что же сорняк, может выпустил (если успел)
хоть меленькие голубые цветочки…
без запаха и без претензий.

Да и при чем здесь цветы,
Ты и без них нас любишь
хотя бы потому, что и на этой бахче,
нет, не найти нам приюта.

Вот потому, я обещаю, что все равно напишу.
напишу от имени всех,
всех брошенных за забор…

Сбежавший город. Улицы безлюдны;
пусты дома, подъезды.
все устали нести свои унылые грехи.
резиновые шарики надули,
все без разбора сели прямо в них,
перевязали накрепко и взмыли
печально, но довольные своим особым одиночеством.
Сбежались отовсюду — из сел, из деревень,
забросили хозяйство: сады в плодах
и лозы в пышных гроздьях.

Одни лишь бабки в черном, там, в высокогорьях
молитвы шепчут, рук не пряча дрожь,
готовясь к осени, еще чего-то вяжут,
от гнева божьего спасая человечество,
движенье совершая — сверху вниз,
и словно бабочки, касаются земли,
обиженной на тягу к невесомости.

Мальчик, иди домой,
Чего тебе здесь слоняться, в кварталах, набитых эхом,
Где торчат унылые сутенеры
И, засунув руки в карманы, насвистывают старые песни.
Мальчик, иди домой, очень тебя прошу,
Позавчера здесь убили человека и отшвырнули,
Словно вернули туда, откуда он в эту жизнь заявился.
Так закончилась игра в карты при лунном свете,
И крапленые листья карт разнес ветер,
Как сожаление об убитом…

Мальчик, иди домой,
Если, конечно, есть у тебя дом,
А если — нет,
Если весь этот мир тебе — дом родной,
Тогда — что поделаешь,
Остановись на мосту, посмотри сверху на Мтквари,
Как переполнены воды костями блудных сынов,
Как медленно разворачивает, расстилает длинные волны
Река под мостом.
Что она предрекает тебе? Погребение? Счастье?
И об этом подумай.

Мальчик, иди домой,
Там тебя встретит всесильный дух нищеты
И беспомощность родителей.
Глянь на мир печальными их глазами
И увидишь на мостовой полночи — каменной, мертвой,
Как шуршит твоя же подошва,
Как в зимней стуже или в безмолвном глухом ожидании лета
Прислушиваются — вот! он идет,
Ночь вращается вокруг острия ножа, содрогается вывеска,
Меж деревьев дрожат витрины,
Кандалы ночи надеты на все —
На гастрономы и парикмахерские.
Мальчик, иди…

Здесь уже закончен дневной спектакль, —
Из магазина выбралась крыса
И проскользнула за стекла мужского зала,
Прошмыгнула в огромных стогах волос,
Пронесла на мелких лапках толстое тело
И залезла в заднюю комнату,
Где наткнулась на охваченных похотью парикмахеров, юношу и девушку,
И узнала о странностях любви.

Иди, мальчик, домой, иди,
Ночь безжалостна, прохожие крестятся,
Воздух стоит стеной, на него доверчиво
Облокачиваются измученные за день,
Но машины не останавливаются здесь.
Куда мчатся в полночь машины?
— На свет.
Куда мчатся в полночь машины?
— Во тьму.
Куда мчатся в полночь машины
И черные, невидимые шоферы?
— В никуда.