Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Был я возбужден.
Всю ночь боролся с дьяволом.
Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве,
В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было,
Когда время то не было по миру рассыпано.
Он во славе вступил в Иерусалим,
Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается,
Движется нищета и отражено безграничное пространство,
Которое объял Христос,
Объял каждую секунду,
Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника?
Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи,
В которых не покаялся?
Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу,
Которую закрывают и не читают больше.
И я это знал: тому, что там происходит,
Я должен учиться заново.
Заново.

«В памяти имеется все,
Все кроме того, что должно родиться,
Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины:
Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания,
Существовавшие к обнаружению теми,
Кто нами изображается.

Послушай, послушай,
Кого вспоминаешь,
Кто в моем лице в тебе живет,
Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде
И не к сказанному слову.
Они к покою друг друга ищут,
Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина
И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью,
Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи,
Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь,
Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя?
Кого искали безымянными птицами полнокровные поля,
Которые не помогли моей душе,
Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас,
Друг друга оттолкнуть велело?
Как же я назвал то время, которое меж нами стояло,
Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться?
Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними
Пребудем».

Разве не в тебе соберется все,
Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами,
На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз,
Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду,
Вокруг меня повсюду,
И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне,
Вокруг меня повсюду.

В декабрьском, зимнем саду,
где аиста остов белеет,
на фоне земли одиноко
поэты гнездятся на ветвях сосновых.
Спускаются вниз,
подносят под длинные ноги
и посвящают ему свои белоснежные строки
бесстыдно, нахально и смело…
Кристалл его глаз — их судья,
вот лучшее дело.
И ветер швыряет на сосны их сроки,
а ветви все ниже и ниже
опускают тонкие руки….
И полон их взгляд
печали, тоски и тревоги.
Стоят вдалеке, на обочине старой дороги.
И болью исходит с земли, из корней животворная сила
и мощью своей устремляется в смерти горнило…

Соломенные куклы
(я и ты),
смешны, растопырены руки, расставлены ноги, всклокочены
космы;
безвольно висят в старушкином детстве,
бабушки нашей —
ее схоронили два года назад.
Не додали слез ей,
не додали горя.
И все же, время от времени, подует ветер холодный,
подбросит соломинки к колючей могиле —
Соломенных кукол,
Меня и тебя.

Прошла весна.
а ты в своей ветхой одежде лето встречаешь.
Манто, старое платье небрежно одето
и в бабушкином приданом затерянный
постаревший браслет.

Уходит весна.
Взгляд твоих глаз на браслет устремляется вновь.
Серебро обводит стекло,
И свет отражает потухшую чью-то любовь…

Он старый,
старушке носить его или ребенку,
когда удалось примерить украдкой все мамины платья…