Сергей Степанов-Прошельцев - Избранное

Юный ветер над миром реет,

он в музейные рвётся холлы…

Между нами, как пропасть, время,

беспредельный, безбрежный холод.

Словно я услыхал случайно,

забывая, что жить мне мало,

эхо тысячелетней тайны,

что так долго не умирало.

* * *

Борису Полякову

Коммунальный оазис в пустыне асфальта…

Здесь в прохладе, сменившей полуденный зной,

извлекала игла из пластинки контральто

безнадёжно забытой певицы одной.

Молодела мелодия, и на паркете,

сняв обувку, стараясь из всех своих сил,

танцевали прилежно серьезные дети,

и товарищ мой гулко о чем-то басил.

Я смотрел на детей, на их робкий румянец,

позабыв, что совсем от жары изнемог,

и пленял меня их зажигательный танец,

что балетным канонам ответить не мог.

А певица все пела. И было мне жалко,

я боялся: неужто случится вот-вот —

скажет властно папаша, довольно, мол, жарко,

и священное действо навеки прервёт.

молил про себя: «Ну, еще хоть десяток,

только десять коротких секунд волшебства!»,

и планировал с неба весёлый десантник —

первый лист, и робела другая листва.

…Мы — как листья. Летим мы без автопилота.

Всех нас прочно забудут, настанет наш час.

Лишь бы танец листвы, лишь бы счастье полёта

повторились еще — это память о нас.

* * *

Птичий бесконечный полонез,

небеса с рассвета голубы…

Жил я неприкаянно, как лес,

не страшась превратностей судьбы.

А теперь, забыв, что одинок,

я давлю слезливый серый снег.

Отчего же раньше я не мог

радоваться ветру и весне?

Вот стою, гляжу на призрак-сад,

в плен попав его костлявых рук.

В этом март, как видно, виноват —

взбаламутит вечно всё вокруг…

Светлая песня эта…

* * *

Это — снова первосанье, это — древний город Псков.

Это — лёгкое касанье снежно-белых лепестков.

Это – вечное круженье ослепляющих снегов.

Это – словно постиженье главной истины. Всего.

И такая радость всюду, что улыбка — в пол-лица,

словно кто-то выдал ссуду

мне на счастье без конца.

* * *

Вновь в бревенчатый накат

бьют дождинки вразнокап.

Точно плотничья артель,

заработала капель.

Тюк да тюк, тюк да тюк —

так стучат наперестук,

грациозны и легки,

молодые молотки.

Тюк да тюк — травам в рост.

Скоро май — месяц гроз.

.

* * *

Ветер выл всю ночь несыто,

и проснулся город утром,

будто леденец засыпан

белой сахарною пудрой.

Как легко теперь на свете!

Сколько ласки в каждом жесте!

День прозрачен, тих и светел,

по-особому торжествен.

Кружева вокруг, вязанье.

И звучит, как шум прибоя,

это древнее сказанье —

песнопенье снеговое.

* * *

Сентябрь ещё не отлучал тепло.

Он слух ласкал привычным птичьим гамом.

Но в полночь листья начисто смело

внезапно налетевшим ураганом.

Я утром вышел. Удивленья крик

сдавил мне грудь среди деревьев сада,

поскольку мир был весело открыт

для моего и для любого взгляда.

Я брёл, не узнавая ничего.

Мир стал другим. Тот, прежний, вмиг растаял.

Таилась неразгаданность его

за многоточьем журавлиной стаи.

Письмо из Пятигорска

Снег. Январский воздух горный, свет луны прозрачно-бел.

Вновь Бештау пятигорбый шапку белую надел.

Я везу тебе гостинец – образцы тревожных снов,

одиночество гостиниц, тусклый отсвет ночников,

серебро замерзшей рощи и костра холодный дым…

Дирижирую порошей и безмолвием ночным.

Пусть звучит светло, как прежде, из продутой стужей тьмы

тихий гимн моей надежде

в исполнении зимы.

Александр Грин

Он худ, глаза его запали.

Они – как фитилёк в запале:

миг — и рванёт. Всего лишь миг.

«Гриневский Александр Степаныч?

Случайно ль вы не польский паныч?»

«Ха-ха! Ну, вахмистр, ну шутник!»

Жандармы ржут. Дрожат монокли.

От напряженья шеи взмокли.

«Дозвольте вас предупредить:

нельзя играть с законом в прятки.

Вы, вроде, проживали в Вятке?

Теперь где думаете жить?»

Молчит…

В тюрьме сырой и тесной,

неудержим, как дух протеста,

бессвязный, как тифозный бред,

витает призрак бестелесный —

давным-давно уже известный

один-единственный ответ.

Над морем и над леса гущей

корветом, по волнам бегущим,

скользит он гладью голубой.

И ясно вновь: всего дороже

быть непохожим, непохожим,

а это значит, быть собой!