Лев Оборин - Часть ландшафта

Как в янтарном, молочном, жасминовом сне
бесконечность трудов и забот
имена адмиралов, кормление воробья.

выбрал из предложенных ремесел
мастерство фигурного стекла
выдувал стекло и купоросил

синева мерцала и влекла
между полок и фамильных кресел
этажерок занавесей

клад
чуть звучал
но плотный воздух перевесил

Когда шаги
сосед над головой
другой в метро хрипя толкает в бок
вот этот студень кашляет живой
вот маятник вверху он одинок

Сказать о них
нарочно напролом
но звук скользит и вот сравнить готов
как быстро едешь вымершим селом
ненужный скальпель меж гнилых домов

Простая речь
пускает в закрома
взгляните убедитесь ничего
пусты сусеки и зерно письма
истолчено

Заслужил ли я двойника
на холсте или в камне
или в чьих-то словах?

Если да,
станет ли он
частью удивительного,
камнем ландшафта
или плодотворным нулем?

– Выбитый зуб посреди сладостного дыханья,
то есть отсутствие, тишина,
родственная дыханию; колебанье
слова, которое на все времена
могло бы звучать, образчик упругой ковки,
но добровольно спускается в ад и чад,
на сковородку, где перчики и морковки
маленькие шкворчат.

– Золота нити распущены в снеге рыхлом,
кариатида празднует суфражизм,
лишившись балкона, и смрадный выхлоп
таксомотора значит, что здесь есть жизнь;
сладкому голосу петь о цинге и ране
значит являться в рупор в шубе помех,
шуба меняла хозяев, и пятна дряни
здесь говорят за всех.

Кто ты, кто ты, дорога
сорвавшаяся с катушек
водяная змея

когда мой пожар потушен
ты прикинешься шлангом

пожарный расчет придется
заменять компетенцией лозоходца

где столбы расставлены
в поле
в палеоконтакте
много миль идти
но дышится полной грудью

ход часов набирает вес
начинаясь там где
ты возможность показанная безлюдью

Вдаль уходит лесная дорога, и смерч
неба расталкивает деревья.
И пока ты один, загляни в себя: узнаешь кого-то?
Кто-то из них причинил тебе зло?
Недодал чего-то, обидел, чего-нибудь не позволил?
Гнал через темнеющий лес, когда тебе было страшно?

свериге, свериге – птица, не знающая границ,
где-то сидит и летит и сверкочет

в шестнадцать часов день объявляется безнадежным
капли накапливаются поднимаются взрослые темы

гнездование армия пенсия катаракта
– свериге, свериге

в порядке своей афазии
птичьей болезни
то ли бред угасания то ли геройство
последних ударов раздвоенного кайла:

не расступятся ли слои
не покажется ли она
птичья прародина
древо
парламент

тинг

Снова чисто звучит
натуральный ряд
над детской площадкой.

Колеблет качели —
один, два, три, —
проницает рабицу,
форсирует профнастил.

Улетает от точки, где детский голос
пропускает тринадцать,
между тем как тринадцать шагов от столба —
и забор,
тринадцать – и озеро,
тринадцать – и лес,
куда все побежали прятаться,
а четвертая сторона —
не занятая ничем,
магистраль для чисел,
уходящих искать:

никогда ничего не найдут,
ни во что не упрутся,
пройдут вереницей
сквозь просторные дебри
оставленных стройплощадок.

Уродливые здания на горизонте,
представляю, расфокусировав взгляд,
облаками;
вот наплывут в намеченный срок и выжмут
содержимое под песню итс рейнин мен
халлелуйя;
как шелковица, сбросят темные комья,
сотен чернильниц потенциал
разбивая.

Пятна и пятна и пятна и пятна и пятна —
пока равномерно не будет покрыт асфальт
и не будет
можно сказать, приняв ростральную позу,
что место выстрадано город выстроен на —
ну понятно;
пока самого не зальет кипятком историй,
пока не исчезнет возможность быть
непричастным.