Геннадий Васильев - Акварели. Стихи и поэма

Шьет Мария рубаху себе из холста.

Над Марией ночная висит темнота,

неподвижна. Лишь пламени чуткая тень

чуть качнется порой – и поскачут со стен

тень Марии, холста, тень иголки в руке,

тень свечи, тень печи, тень кольца в потолке,

на которой качается тень колыбели.

Спит младенец. Ах, как ему все надоели!

Как вы, Господи, все надоели ему!

Он проснется, уставится в теплую тьму,

что висит над Марией, над хижиной, над

колыбелью, над миром, который не рад

ни Марии, ни новой рубахе ее,

ни младенцу, над миром, что весь – забытье.

Что ему этот сморщенный отпрыск недельный?

И заплачет в своей колыбели младенец.

И Мария, склонившись, отложит шитье,

и качнет колыбель, и на чадо свое

поглядит, как на чудо, увидеть стремясь

эту легкую нить, эту дивную связь

меж младенцем, что страхом полночным влеком, —

и холодного берега черным песком,

и заплеванным пеной прилива причалом,

у которого лодку волною качало…

А когда за окном задрожит темнота,

и Мария рубаху дошьет из холста,

и послушные тени отпляшут свое, —

на мгновенье Марию возьмет забытье.

И она в небесах не увидит звезду

и волхвам не откроет. А те подойдут

и, тихонечко стукнув доскою дверною,

не услышав ответа, пройдут стороною…

Ах, у любви свои резоны,

свои златые купола.

Опять, тепла не по сезону,

зима зимы не сберегла.

Снега становятся водицей,

к земле спешившею зазря.

И радость пьяная светится

на мокрой морде января.

И я бы выпил белой водки

или хоть красного вина…

И осязаемо, и кротко

раздвинет облако луна.

Возьму и выпью, я не гордый.

В бокал литого хрусталя

плесну – и чокнусь с мокрой мордой,

свою тревогу оголя.

И вновь. И разобью посуду!..

Ах, дорогой мой пьяный друг!

Ведь сколько ни готовься к чуду,

оно всегда приходит вдруг.

Оно всегда наступит сразу,

и горло сдавит немота.

И заготовленную фразу

не смогут вымолвить уста.

…Ну вот, ну вот: стезей ведомы,

робки, возвышенны, тихи,

идут тропой, подходят к дому,

плащами скрыты, пастухи.

И – чу! – меняется погода.

Слеза застынет на бегу.

И белой стружкой с небосвода

прорехи скроет на снегу.

И мир, и суетный, и бренный,

прозрачным станет, как слюда.

Светает. Пахнет свежим сеном.

А в небе

теплится

звезда.

Симеон не может умереть:

он Христа покудова не видел.

Дверь в его холодную обитель

смерть никак не может одолеть.

Что же за тревога Симеону?

Он хоть стар, пожить еще не прочь,

аккуратно счет ведет поклонам,

молится и молится всю ночь.

И снедает тайная мечта

праведника в тишине обители:

вот бы никогда ему не видеть

этого блаженного Христа.

Так бы он и жил, другим на зависть,

и на убыль не пошли б года…

Но над Вифлеемом показалась

как-то ночью новая звезда.

Сделались и четче, и ясней

очертанья пламени над свечкой.

Пастухи, забыв своих овечек,

принесли младенца из яслей.

Все, что дальше будет, знал заране

праведник усердный Симеон:

в Иерусалимском Божьем храме

нового Христа увидит он,

и тогда возьмет его Господь

и зачтет молитвы и поклоны…

Ах, как не хотелось Симеону

покидать дряхлеющую плоть!

Но, когда к назначенному сроку

в храм внесли младенца, – пьян от слез,

Симеон, назначенный пророком,

вслух ему осанну произнес.

После вышел и не оглянулся,

промыслом Господним угнетен.

Той же ночью лег и не проснулся

праведник усердный Симеон.