Геннадий Васильев - Как-нибудь проживем! Книга стихотворений

Как расточительно живем,
друг друга двигая плечами,
сгорая пестрыми свечами
на вечном поприще своем.
Когда мы, замкнуты в стенах,
глаза любимых ищем рядом, —
еще нам большего не надо,
еще на «ох!» не сменим «ах!»

Когда волнами ходит кровь
и мысль разламывает череп, —
еще нам белый свет не черен,
и сладок пир, и тесен кров.
Еще друзей терять не жаль
и обретать врагов не поздно.
По-прежнему сиренев воздух.
По-прежнему лилова даль.

Но отшумит листва любви,
зашелестят шаги по саду,
и двор с кладбищенской оградой
остынет инеем в крови.
И в небо зимнее споем
последний, лебединый выдох.
Но вместо «Господи, не выдай!» —
«Как расточительно живем!»

Нам кажется, что человек уходит,
а он себя в другой судьбе находит.
Как будто бы дорогу переходит:
нырнет себе в подземный переход

и, улицу так прострелив навылет,
он выйдет, на затылок шляпу сдвинет,
из портсигара сигарету вынет —
и время обретет иной отсчет.

Для нас оставшись долгим отраженьем,
он заново начнет свое движенье
в другом, уже не нашем измереньи,
в иных, уже не этих временах.

А мы над отражением уроним
слезу, и постепенно посторонним,
а если быть точней – потусторонним
он станет нам.

И в этом нет коварства никакого.
Он проживет и трезво, и толково,
а может быть, смешно и бестолково
свой путь пройдет.

И не волненье – только тень волненья
души его коснется на мгновенье:
ему приснится странное виденье —
дорожный знак, подземный переход.

Привычка размышлять не даст покоя.
«Подземный переход – ах, что такое?» —
И до мозолей лоб сотрет рукою,
и до утра – впервые – не уснет.

Мы были в Киеве. Стоял сентябрь-октябрь —
пора исходов, урожаев и кончин.
Мы были в Киеве, и потому хотя бы
нам было грустно без особенных причин.

Шурша страницами «новейшего завета»,
припав к теории изглоданным сосцам,
терзались практики, совет держа с Советом
у стен вельможных Мариинского дворца.

Мы были в Киеве, а Киев шел в загранку.
Разинув варежки, мы провожали клин.
Галдя по-птичьи, улетали эмигранты,
роняя перья преждевременных седин.

Стоял сентябрь-октябрь. Была непрочной вера.
Ленились дворники и улиц не мели.
И произнес вдруг Ленин голосом Бандеры:
«Ласкаво просимо, кляти москали!»

И от Крещатика, от Ленина опального,
от старой Лавры не надолго – навсегда —
увез троллейбус нас, шкатулка музыкальная,
рогами прочно подпирая провода.

На кукурузные початки
похожа старая брусчатка.
Идем, початки те поклевываем,
на расстояния поплевываем.

На Андреевском художник
предложил нам пустячок.
Может, купим? Может, сможем.
Может, будем ни при чем.

Он и просит-то полушку,
а глядит на нас, как лорд.
Акварелька, безделушка…
Светлой музыки аккорд.

Сколько красок, сколько масок,
сколько тихих алкашей,
сколько профилей и фасов,
сколько ломаных грошей!

Глина, камни, серьги, кольца,
майки, зонтики, ларцы…
Гениальные пропойцы,
вольной гильдии купцы.

…Чертик дернет – мы отступим,
сами будем ни при чем:
сэкономим, скопим, купим
за полушку пустячок.

Эти мельницы уж крыльями не машут.
Эти крылья прочно схвачены цепями,
точно руки великанов из романа
о рехнувшемся идальго Дон Кихоте.

Только ближе подойди – они расскажут,
положись на их нестарческую память,
прикоснись рукою к почерневшим бревнам,
их тепло пускай ладонь твою щекочет.

Только ближе подойди, коснись рукою —
ты услышишь, как назад качнется время,
как отбросят эти крылья эти цепи,
как завертятся, обрадовавшись ветру!

Жернова жевать зерно, как прежде, станут,
и зерно, как прежде, ссыплется мукою.
Выйдет мельник, перепачканный мукою,
и присядет на скрипучую ступеньку,