Владимир Кириллов - Конгломерат

В избе горел притихший свет,
Стояли по углам мужчины,
Держали свечи и лучины —
Им вместе было двести лет.
И стол из струганной осины,
И гроб, затянутый в глазет.

А в нём Прекрасная Елена.
Её уснувшие черты
Хранили отзвук красоты,
Лишь на губах застыла пена.
Ведь жизнь не терпит пустоты,
И смерть приходит ей на смену.

Когда придёт тот скорбный час,
Когда терпеть уже нет силы,
И дух не вырытой могилы
Поселится без спроса в нас,
Будь мы послушны, будь строптивы,
Но прозвучит вдруг трубный глас.

И опять я стою на развилке
Трёх желаний и трёх дорог.
И разбросанные опилки
Пристают к подошвам сапог.

Как мечтал я дойти до сути
Не Вселенной, так бытия,
Чтобы жили простые люди
Мирно, праведно и любя!

И хотелось оставить заметный,
Ощутимый, как вспышка, след.
Пусть он будет не межпланетный,
Но согреет одну из планет.

А ещё я желал недетских,
Обжигающих плоть, страстей,
От которых некуда деться,
Как от пьяных стоящих гостей.

Сколько ж я истоптал тропинок,
Выбирая лишь трудный путь!
Сколько ноги лечил и спину,
Чтобы только с него не свернуть!

Но стою я опять на распутье
Тех желаний и тех дорог.
И зачем-то решаю, шагнуть ли?
Видно даром прошёл урок.

На окне сидела кошка,
Ела с блюдечка морошку —
Очень клёво есть морошку
У открытого окошка.
На карнизе птичка-крошка
Била зёрнышко горошка:
Подолбит, помедлит трошке,
Подолбит ещё немножко
(Каждый знает, что горошина,
Разве приведёт к хорошему).

На стекло упала мошка
И смешно скользнула ножкой,
Но завидев птичку-крошку,
Перепрыгнула на кошку.
Солнце светит понарошку,
Будто бы на небе брошка.
На земле стоит лукошко.
Пахнет сеном и окрошкой.
Ну, такая благодать,
Что тебе ни дать ни взять!

Вот и вечер клонился к исходу,
День прошёл, как шеренга курсантов.
На тарелке, входящие в моду,
Но не свежие круассаны.

Сколько дней окунается в Лету,
Одинаковых, словно близняшки?!
Ты напротив – эскизом к портрету,
В полосатом, как будто в тельняшке.
Для кого мы с тобой затвердили
Недоигранные кинороли?
Ведь неправда, что люди – есть стили,
И не может быть силы у воли.

Да и время – мираж в пустыне,
Не спасут от запоя кокосы…
На фамильном сервизе застыли
Круассаны, как знаки вопроса.

А был он простым наёмником —
Ландскнехтом удачи и смерти,
Не клоуном и не ёрником,
Лишь тем, кого радуют черти.

Кто любит в пылу сражения
Вдыхать терпкий запах крови,
Кто выйдет из положения,
Собрав по крупице волю.

Он ловко владел оружием,
Красиво кобылу дыбил,
Рукою, в боях натруженной,
Разделывал мясо и рыбу.

Покрытый железом и шрамами
От темени и до пяток,
Неряшливый и неграмотный
Он деньги в карманах прятал.

Не брезговал маркитантками
И всяким приблудным сбродом…
Зажата строгими рамками
Жизнь гениев и уродов.

Прилюдно он покаяться не мог
И каялся в своей ущербной келье,
И был возвышен и порочен слог,
И ядовит, как колдовское зелье.

Он вспоминал, что ночи напролёт
Ласкал запретное для неги тело,
Что время между пальцами течёт,
Когда коснёшься жадно и умело.

Он почему-то не любил людей —
Неискренних, негибких, ненадёжных,
Его тотем – сторожкий мудрый змей,
Способный сбросить собственную кожу.

Хоть каяться по жизни не привык,
Но в дни, когда случаются затменья,
И змей жуёт раздвоенный язык,
Он грузно припадает на колени.

Нет, не ценят русские евреев,
С этим даже к бабке не ходи…
Но сегодня перекинулись на геев
С пламенем, бушующем в груди.

Чем не угодили им цветные —
Слабое в развитии звено —
Может, в предпочтеньях и в любви их
Есть рациональное зерно?!

Голубеют негры и французы,
Розовеет мрачный Альбион,
Янки – перезрелые арбузы —
Тоже рвутся в Новый Одеон.

Пролетает снова мимо цели,
Ценности отстаивая, Русь…
Нет, не любят русские евреев:
Этого я искренне боюсь.