Лазарь Соколовский - Крохи бытия

Дети далекой войны, мы уходим, и что после нас:
памяти поле, разбитое танками, рвы в иван-чае,
полуголодное детство, враждебный до времени класс
в 20 изрезанных парт да упрямо надежда слепая:

все будет лучше, когда восстановим, светлей и сытей,
полная воля, совсем не останется липкого страха,
даже когда ты не то чтобы весь – вполовину еврей,
и на веревке болтаются те же кальсоны с рубахой.

Все будет лучше, конечно, остался последний бросок —
и понастроим домов из стекла и бетона, а шмоток…
что там в шкафу – в голове не уместится! Встанет Восток
и развернется плечами: груз-200, 9-я рота

и позабытая, вроде, с годами кликуха «Даешь!» —
мы, полунищие, жирной Европе, Америке вставим!
Лучшая тихо потянется за рубежи молодежь…
Что же, народ выбирать свою терпкую долюшку вправе,

вправе закусывать горькую жидкость скупым огурцом,
тупо пугая соседей ракетами с жуткой начинкой
с гордой оглядкой пришибленных: бросьте, Он был нам
Отцом,
был настоящим Хозяином, мало ли что половинку

порастерял по дороге народу, зато как сильны
были и как еще будем, когда не помрем с голодухи…
Вот мы уходим, детишки той самой далекой войны,
что ж после нас – безымянная память, тревожные слухи,

знак препинанья привычный в что делать и кто виноват,
рост, приглядеться, все больше и больше назад почему-то.
Не разделяя проверенных временем координат,
путь наш особый: проснуться – да заново в смуту.
Можно, конечно, погано стебаться, кто со стороны
или же кто от кремлевских дельцов принимает медали
в очередной юбилей до сих пор непонятной войны:
вроде, Победа была… А не сами ли души распяли?

Принято как-то считать, что народ невиновен, что он
даже святее святых и наивная, детская жертва —
странно, все тот же над Волгой бурлацкий некрасовский стон,
хоть за воротами звездными пушек ощеренных жерла…

Снова попытка сближения с музыкой, крест
всякой поэзии – двинуться внутрь снаружи,
где бессловесный, но схожий по стилю оркестр
если не рифмами – скрипками втянет, закружит.

Ритм и созвучья подобны: весною капель
с крыши, как клавиши, чем-то заполнить стремится
ту немоту, где стиху соскользнуть в параллель
праязыка, на котором общаются птицы.

Так ли уж важно, что время нас всех развело —
с Моцартом он не сошелся, как я с Пастернаком —
общность иная заполнит саднящий разлом,
пусть никогда не делиться со-мненьем. Однако

мы со-причастны друг другу, единый посыл —
выразить душу живую словами ли, нотой,
творческий был бы настрой да хватило бы сил…
ну, а потомки простят и грехи, и длинноты.

Только б решиться – а дальше прыжок в пустоту,
где пониманье смешается с непониманьем,
сорванный голос опять обретет высоту,
слава тогда подойдет, как всегда, с опозданьем…

1

Бег начинался веселой, пушистой порой,
«Первая», зимняя, лихо катила на тройке,
грезы любви выдавал за реальность герой,
не обращая вниманья на климат нестойкий.
Тремоло скрипок, снежинки, кларнет и фагот —
опередить духовых и к оттаявшим струнным
мягко приникнуть бы… Как умудрился народ
выжить при этих метелях, при власти чугунной?

Но что художник-романтик берет за шторма
в гулких басах и ударных – такая же нега
в цельной как будто картине: зима как зима,
грязь не видна по дороге, укрытая снегом.

Первая, «Зимняя», трепетный взгляд из окна
поезда или с прищуром сухой из кибитки.
Серые избы в бескрайних равнинах – страна
только вздыхает, как туба, огромной улиткой.

Вроде, знакома, да больше по песне лихой
или протяжной, что с раннего детства запала,
вьется как лента по ветру, ведя за собой
незамутненную опытом душу финала.

2

А в Малороссии как-то «Вторая» не так
шла поначалу, как будто он легкость утратил
прежнюю или сбивал с панталыку гапак,
или запретные страсти душили в кровати.

Главная мысль ускользала, сбиваясь на пляс
девок с парнями в июньское щедрое ведро.
Как ни цепляла инерция лени, в запас
силу копил, чтобы к венцу незаемным аккордом