Виктор Каган - Против стрелки

Дурная, чумовая,
три ноты вразнобой,
а всё-таки живая,
а всё-таки с тобой.

А всё-таки сквозь войны
и суету сует
она выводит стройно
с надеждой свой дуэт.

То плачет, то смеётся,
то слов не разберёшь,
а всё-таки поётся,
а всё-таки поёшь,

как можешь и умеешь,
сквозь продувную бредь,
и думаешь – как смеешь,
не смея не посметь?

Ночь – растерянная блудница
в чёрном платье и гололица
перепутала времена.
Соль земная не солона.

Скрипнет старая половица,
слово схлопнется и растворится,
отзовётся створка окна.
И не надо больше, не на…

Ветер треплет небес холстинку.
Гуси-лебеди на развес.
Нежно ангелов нянчит бес.

Бог макает в слезу паутинку,
добавляет штришок в картинку,
пальцем пробует глины замес.

Прошивают землю прилежно дожди.
Под лежачим камнем моря бушуют.
Не баюкай бессонницу. Сон не буди.
Жизнь и смерть ошую ли, одесную?

Заросли дороги. В полдень ни зги.
Мир кровавой коростою опрыщавел.
Всё на крýги своя, на свои круги́.
И земле всё равно – что Каин, что Авель.

Всё равно земле, небесам всё равно.
Только точкой живой меж землёю и небом
воробьёв сквозь распахнутое окно
ты с ладони кормишь озябшим хлебом.

Засыпает яму в груди тишиной.
Засыпает память и терпко снится
чуть горчащий запах соли земной.
И распахнута в небо слепая зеница.

Две стёртых даты. Имя не прочесть.
Мхом поросло поэт . И всё. И точка.
Тропа заросшая и не на что присесть.
Ни камушка, ни свечки, ни цветочка.

В молчаньи чётки строчек теребя
молился Слову, что да не оставит.
Перечить кесарю? Чихал он на тебя.
Перечить черни? Заплюёт, затравит.

Свобода впроголодь да муза у плеча,
да чистый лист, да небо голубое.
И прорастают травы, хлопоча,
из тех стихов, что он унёс с собою.

В кровавой слепоте ристалища,
в тени случайного пристанища
в слепящем грохоте войны
миг оглушённой тишины,
где ни войны и ни вины.

В тиши пристанища двуспального
шаги прохожего случайного
и перезвон сервиза чайного,
и ломкость хрупкой тишины
как эхо будущей войны.

Ночь точкою в строке полýдня
и отсвет полдня в полунóчи.
И жизнь – застенчивая блудня —
в закат, краснея, прячет очи.

Рябина на исходе октября
рифмуется с манишкой снегиря,
сосцы иссохшие дряхлеющей эпохи,
сверкают сполохи холодного огня,
постылой стылостью пространство леденя
и угасая в снов чертополохе,

Слова сбиваются с накатанной строки,
а в колею вернуться не с руки,
как стёртой на ребро не встать копейке,
и вострубят архангелы с небес
или разлуку заиграет бес
на пастушковой дудочке-жалейке.

Тоскливой цаплей в дебрях камыша
душа замрёт под сердцем, не дыша,
земля разверзнется прямой дорогой в небо,
где родина до боли не родна,
и странная пространная страна
тебя сухой поманит крошкой хлеба.

Но ты не сядешь на её ладонь,
тебя уже иной влечёт огонь
иные глуби и иные выси,
где тихо окликает лития
чуть слышное шуршанье бытия
растёкшейся по древу жизни мыси.

1.

Свет опаловый рассвета,
тихое мерцанье рос
и неслышного ответа
шепоток на твой вопрос.

Дат скупые берега.
Между ними мостик тонкий
и скользящая дуга
радуги по хрупкой кромке.

2.

Пела бы душа и пела
то пичугой, то трубой,
то отважно, то несмело,
то бессонной ворожбой,

как тогда – в начал начале,
где рождается глагол,
на заброшенном причале
пел о вечности щегол.