Виктор Каган - Против стрелки

Женщина заваривает чай
посреди земной юдоли ада,
задевая тени невзначай,
прозеленью вспыхнувшего взгляда.

Слово просится прочь, как стреноженный конь.
Мелкой дрожью по коже дыханье свободы.
Взгляд распахнут по-детски. Горло помнит супонь.
Пастернаковских скул немотою обводы.

Слово просится в голос. Но воздух так густ,
что на волю из лёгких не вылететь речи.
За грудиной горит несгорающий куст.
И холодный огонь на оплывшие свечи.

Слово просится стать. Но под стать тишине
тает в терпком неспешном раздумьи молчанья,
чтобы выпасть кристаллом на листа белизне,
наконец обретая способность звучанья.

Песчаный скат на волжском берегу.
Неслышный разговор воды и неба.
Качаются бессонные буйки.
Сладость корки хлеба.
Игла молчит в стогу.
Ещё зелёные пахучих трав валки.

Не дремлет щука и карась не спит,
и на горе посвистывают раки.
Сюда вернуться и начать сначала.
Срок жизни не допит.
Полощет память враки.
Воздушные дворцы и на колу мочало.

В зияньи переполненных пустот
обманом соблазняет простота
и девкой жмётся к сбрендившему веку.
Река уже не та.
И ты уже не тот.
И дважды не войдёшь в одну и ту же реку.

Думалось, будет всегда,
а пролетела и скрылась
в непоправимости милость.
Перебираешь года,

то вспоминаешь и это,
всё, что казалось простым.
Чувствуешь чувством шестым
шорох небесного света.

Сколько осталось – бог весть.
Греет любви наважденье.
В день отгоревший рожденья
тихо на кухне присесть,

чокнуться с тающим небом,
выпить, вздохнуть, помолчать.
Памяти грустной печать.
Стопка, накрытая хлебом.

Время смеялось, плакало, пело,
в небо стучалось, билось о дно,
с ритма сбивалось, парило, летелo.
Господи, как это было давно.

Мало не много, много не мало.
День занимал собой ширь бытия.
До горизонта лежало начало.
Морем казалась дня полынья.

День был длиннее долгого года.
Год был короче мелькнувшего дня.
Неутолимого голода кóда
день завершала, звеня и маня.

Но ворожа, заклиная, пророча,
таяли дни, растворясь во вчера,
завтра рождалось в таинстве ночи
и умирать начинало с утра.

Пахло грибами, костром, листопадом,
снегом, распутицей, пыльной жарой,
дни уменьшались под времени взглядом
и заплетались густой мишурой,

переливаясь в минувшей минуте,
перекликаясь с кукушкой в часах,
и разлетались, как шарики ртути,
как между пальцев песок в небесах.

Тиканье сердца. Шорохи света.
Заново учишь, что знал наизусть.
Вертится в воздухе жизни монета.
День ото дня всё прозрачнее грусть.

Пустим пó кругу, словно папаху,
тёртой кепочки простоту,
коль не голому на рубаху,
так одетому на наготу.

И, настроив перо, как лиру,
тронем строчки тугую нить,
то ли пó миру, то ли по мúру
отпуская слово бродить.

Ошалевшей от крови эпохе
наплевать на него и забыть.
Не пророки мы, а скоморохи —
словом слёзы сквозь смех будить.

А когда потянется к небу
и в песок поплывёт душа,
положить на стакан ломоть хлеба
и уйти в никуда, не спеша.

На солнце проступающие пятна.
Цветущий на болоте чернотал.
Отдай слова, верни слова обратно,
мой бедный бог, что я тебе шептал.

Ты что-то отвечаешь мне невнятно,
а что – не различить, не разобрать.
Прошу тебя, верни слова обратно,
что я набрался глупости сказать.

Дождей морока в жести водостока.
Хоть пой, хоть плачь, хоть милости проси.
Мой бедный бог, тебе там одиноко
в твоём необозримом небеси.

На стрелке ходиков заснул безумный кочет,
проспит лису рассвета и хана.
Слепая полночь бредит и пророчит
провидческим безумием пьяна.

Мой бедный бог, перелистнув страницу
своих заветов, падает во тьму
и всё, что ночью будет ему сниться,
к утру окажется ни сердцу, ни уму.