175. «Зачем ты помнишь обо мне?..»
Зачем ты помнишь обо мне?
Мой путь одет глубоким мраком,
и я не верю светлым знакам,
встающим в этой тишине.
Туда, где юкка, как алмаз,
горит на солнце блеском ровным,
я не приду в часу условном —
как приходила столько раз.
Я стала реже повторять
твои любимые мотивы…
Здесь слишком тяжко никнут ивы
в пруда серебряную гладь!
И слишком грустно я пою —
твоих садов, что близки к раю.
о, я давно не вспоминаю
в своем задумчивом краю.
176. «Я не знаю, по чьему указу…»
Я не знаю, по чьему указу,
от каких морей пришли суда,
неожиданно так много сразу
благодати принося сюда!
Вероятно, это все — ошибка,
и, должно быть, ветер их завлек
на пути изменчивом и зыбком
посетить мой дикий уголок.
Только даже если это случай,
и серебряные крылья их
унесутся в розовые тучи
от убог их берегов моих —
я не стану плакать, сожалея:
пусть ушли — они ведь были тут, —
вот, и небо сделалось светлее,
и цветы душистее цветут.
177. «В Великий пост я буду в черном…» [109] Later included in (he collection Golubaia trava, p. 11, under the title «В Великий пост» where the third line of the second stanza was «и стану вся прозрачней воска».
В Великий пост я буду в черном,
верна обряду своему,
молитвы петь в хору соборном —
и глаз к тебе не подыму.
Я буду спать на голых досках
и жить на хлебе и воде, —
и стану вся прозрачней воску,
тростинки ивовой худей.
И если не случится дива,
и вдруг не победит мечта,
ты скажешь: как я некрасива,
угрюма и совсем проста!
178. «Мне черной ночью снится иногда…»
Мне черной ночью снится иногда,
в глубоком сне, на самом дне сознанья,
холодная, зеленая вода
и кораблей высоких очертанья,
и я дышу и чувствую в груди
соленый, острый ветер океана,
и в сером небе вижу впереди
одну звезду, поднявшуюся рано,
и, кажется, что счастье — в той звезде,
что можно перестать просить о чуде
и что никто, никто уже. нигде
мне больше нужен никогда не будет.
179. «Да, я зову тебя в бреду…»
Да, я зову тебя в бреду:
мне сон приснившийся отраден —
хоть Бог берет большую мзду
с того, кто так упрям и жаден.
Ведь если дни мои скупы
на то, что мне всего милее,
и надо браться за шины
из-за цветка, что в них алеет,
я все отдам, что мне велят,
не дрогну перед высшей платой, —
за тень, за звук шагов, за взгляд —
и буду все-таки богата.
180. «Нам скорбь великая дана…» [110] It was later included in the collection Golubaia trava, p. 21, with a dedication to «B.B.» i.e., Vladimir Vezey; see note on poem 54.
Нам скорбь великая дана,
и мы ее несем, как знамя,
дорогами слепыми сна,
который тянется веками.
Настанет мир, взойдет зерно,
в лесах родится дичи много,
все будет людям прощено,
и станут люди славить Бога.
Но мы останемся одни:
за серым пологом тумана
горят огромные огни
земли, не нам обетованной.
181. «Слишком рано. Боже, повяли…» [111] It was later published in the journal Delo, San Francisco, no. 3, 1951, and then included in the collection Golubaia trava, p. 12.
Слишком рано. Боже, повяли
голубые в саду цветы —
слишком рано звезды опали
с голубой Твоей высоты!
На кусту, что обнят печалью,
соловей замолчал во мгле, —
точно Ты железной скрижалью
заповедал горе земле…
Боже, Боже, темно в долине,
опустел сиреневый сад —
неужели никто отныне
ничему на свете не рад?
182. «В твоих глазах — высокие хоромы…» [112] L ater included in the collection Golubaia trava, p. 23. The epigraph is taken from the poem «To Helen» by Edgar Alan Poe.
«… Only thine eyes remained:
they would not go — they never yet have gone.»
Edgar Alan Poe
В твоих глазах — высокие хоромы,
несчитанных сокровищ подземелья,
цветущие сады, моря и реки,
и голубых далеких гор вершины,
далеких гор отроги и ущелья,
где сладко пахнет медом и цветами.
И дно великолепное морское
в твоих глазах: к нему ни разу солнце
не снизошло, не трогало жемчужин
и белых анемон не золотило.
И лес старинный… И звездой зеленой
огромное окрашенное небо,
и шепот трав вечерних, и в оврагах
бегущая серебряным потоком
вода — в глазах твоих.
Читать дальше