Александр Новиков - Симфонии двора (сборник)

Время свое потихоньку берет

Ловкой рукой.

Птицам назавтра опять перелет –

Небо черкнув серой строкой.

Взмоют. Покружат. И вдруг на душе

Как отлегло –

Это мой срок на исходе уже,

И в честь него с неба – тепло.

Но это не лето.

Это тепло, что вчера не убила зима.

Вместо огня, по глотку, пусть достанется

всем.

Это не лето.

И потому лист кружит и кружит без ума,

И не спешит с небом расстаться уже

насовсем.

Письма-заморыши издалека –

Клочья тепла.

Их на костер не отправит рука –

Всё в них и так – в угли дотла.

Их перечесть и вернуться назад –

Мне не суметь.

В каждом из них вместо точки слеза

Колет и жжет, и пытается греть.

Но это не лето.

Это тепло, что вчера не убила зима.

Вместо огня, по глотку, пусть достанется

всем.

Это не лето.

И потому лист кружит и кружит без ума,

И не спешит с небом расстаться уже

насовсем.

Я выхлопотал боль и соль себе на раны –

Железо и бетон – неважная постель,

А кованую дверь не вышибить тараном,

И много ли пройдешь пешком отсель досель.

Натянуты давно в душе как струны нервы,

И шарят пальцы гриф, но корчатся в кулак.

Все утешенье в том, что я уже не первый,

И мачта никогда не вскинет белый флаг.

Всех помню, кто поет и кто угомонились.

И сам еще, хрипя, пытаюсь петь не в тон.

Но карта не идет, хоть козыри сменились,

А жизнь моя и всё – поставлено на кон.

А где-то из двора сирень мне тянет ветку,

И ловит голос мой с магнитофонных лент,

И небу на груди прутом рисует клетку,

А в каждой клетке день из непрожитых лет.

Ах, белая сирень, я все еще мальчишка,

Хотя твой цвет уже крадется по вискам,

Я не вернусь весной, и белая манишка

Твоя пойдет в расход опять по волоскам.

Минуты и часы, и долгие недели

Я вспомню все, как есть, и будет мне не лень,

Я сыну расскажу, за что ж я в самом деле,

А дочке пропою про белую сирень.

А если дотянуть мне сил не хватит лямку,

И духу добежать не хватит до замков,

Прошу тебя, сынок, портрет не ставьте

в рамку –

Я презираю запах туи и венков.

Я вышел из лагеря голым и босым,

Когда на ветру лист последний дрожал,

И толстый начальник большим

кровососом

Меня со слезой на глазу провожал.

Чтоб я не вернулся сюда никогда –

Он слезы ронял, как из лейки.

Мы с ним провели молодые года –

Он в форме, а я в телогрейке.

Гудело в душе, как в трубе водосточной:

За что отсидел, до сих пор не пойму.

Друзья заплатили, и вот я досрочно

Впервые снаружи смотрю на тюрьму.

И шагу ступить от нее не могу –

Все, кажется, крикнут: «Эй, стой!»

Как будто пред ней до сих пор я в долгу,

Как путник в долгу за постой.

А молодость сроду за деньги не купишь,

Она отгремит, как короткий дуплет.

И толстый начальник, похожий

на кукиш,

Вручал мне на поезд плацкартный билет.

Чтоб я не вернулся, держа на уме

Напомнить ему зло и горько,

Что он до сих пор пребывает в тюрьме

И выйдет он к пенсии только.

Я имею право драть об этом глотку –

Я таскал свинцовые с гвоздями кирзачи.

На бетоне кутался с башкою в безворотку.

А бывало, что и без нее. И было – хоть

кричи.

Я имею право. Столько лет одной питался

верой.

Подыхал я поминутно от бессилья и обиды.

Присудил себя я к самым высшим мерам:

Подыхая, подыхать, не показывая вида.

И глядело дуло в лоб мне прямо,

И конвойный пьяной тварью смелой

Шмокодявил: «Новик, застрелю тебя –

известным стану».

– Не посмеешь, – говорю. И не посмел он.

И катал остервенело я карандашики –

баланы,

Гитаренку свою квелую в поленьях прятал,

А во сне еще он долго с харей пьяной

Нажимал на спуск который раз кряду.

Сволокли меня. Гитарьи струны вслед мне

выли.

Так по-бабьи, безутешно, как над телом.