«Выходи, тебе обратно».
Но тонули в сером утре,
Где рассвет совсем не розов,
И желтели эти кудри
На нечесаных березах.
Сквозь вокзала закоптелость
Полудурка взгляд кристальный.
Ах-ха-ха! Как мне хотелось
Поменяться с ним местами
1998 год
Вчера на самострел пошел вышкарь –
Не выдержал мороза мальчик с юга.
За пулей вслед пороховая гарь
Влетела в кость ему быстрей испуга.
Ах, как бы грел его тулуп,
Постой он в зековской телажке,
Да чтоб с утра не масло и не суп,
А черпачок перловой кашки.
С беспомощностью мамина сынка
Он дернул спуск, не видевший на юге,
Как пашут, чтоб не вымерзнуть, зека.
Как на морозе трескаются люди.
Ему полгода отстоять –
И улетай щеглом из клетки.
Ему, ведь, – жить. Нам – выживать.
Ему – года. Нам – пятилетки.
Без часового вышка – просто блеф.
Придет другой. Тот в рай добудет
пропуск.
Замерзнет он – в запретку кинет грев,
Покличет: – эй!.. – пальнет и съедет
в отпуск.
Обмоют лычку землячки.
– Пока я жив, учитесь жить, салаги.
………………………………………………….
Под вышкой грев. Голодные зрачки.
И кто-нибудь пойдет. На то и – лагерь.
1989 год
Нет ничего печальней воркотни
Продрогших сизарей тюремных
На крышах, на подворьях западни,
Когда встречают день в заботах бренных.
Нет ничего печальнее глядеть,
Как прыгают над хлебной коркой.
И долбят, долбят клювом эту твердь –
Сухарь казенный, черный и прогорклый.
Нет в мире сиротливее двора
И вечней серых постояльцев,
Носящих серость крыльев и пера
За крохами на грязно-красных пальцах.
Слоняясь по карнизам гулких стен
То вверх, то вниз – и так стократно –
Вам не понять, что дом ваш – это плен.
И чей он плен – вам тоже не понятно.
Летите прочь, чего ж, в конце концов,
Вы медлите, сбиваясь в пары?
И мир потом крадете у птенцов,
Свивая им, о нет, не гнезда – нары!
Как хочется рукой вам помахать.
Летите, вам не надо визы.
А я останусь время коротать,
Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.
Нет ничего печальней суеты
Продрогших сизарей тюремных.
На белом снеге – серые цветы.
В насиженных и самых прочных стенах.
1985 год
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Горят поля и дразнят дымом
Через решетное окно,
И пролетает воля мимо,
Как в злом ускоренном кино.
Давай гудок и, с богом, трогай,
Табачной мутью застилай,
Пусть мне мечтается дорогой
Под стук, под гомон и под лай.
И ночь, как черная могила,
Стучит и ломится в окно.
Приснился сон? Или так было?
Давно, красиво и тепло.
Через плечо змеились волосы
И мне спадали прямо в горсть.
И говорила нежным голосом:
«Ты до утра желанный гость».
Окурков белые скелетики
Задохлись в собственном чаду.
Ты голая, в одном браслетике,
В каком, не помнится, году.
А конь железный бьет копытами
И все не жмет на тормоза.
И снова кажутся забытыми
Твои печальные глаза.
Вагон качается и блазнит,
Ему, как пьяному, точь-в-точь.
Давай себе устроим праздник –
Друг другу сниться в эту ночь.
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Но в этой безнадеге даже
Стучит мне в темя колесо,
Что я вернусь когда-то так же,
Как ты ко мне вернулась в сон.
2000 год
Посвящается А. Я. Якулову
Просидим за столом до поздна, а в конце
Мы с Великим Маэстро сыграем в концерт.
Не про то, как года утекали водой в решето,
А про то, как мы были зэка ни за что,
ни про что.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Как над комодом ходики,
Часы отсчитывали срок
И куковали в такт.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
А мы считали годики.
И нам тогда их было впрок
Отпущено затак.
Он был просто зэка
И один на весь лагерь скрипач.
Его скрипка срывалась со смеха на плач.
Не с того, что ей в грудь била грусть
от смычка,
А с того, что и скрипка считалась – зэка.
Я был тоже зэка.
И пила – был мой лучший смычок.
А гитара трещала и вешалась мне на плечо.
Не с того, что ей грустно в тюрьме было
день ото дня,
А с того, что сидел он за тридцать годков
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу