Сергей Калашников - Каменный остров

Я шел по суше, и крошился мел,
чужие дети становились старше.
Ладонями горячими я грел
проржавленные гвозди, и из чаши
я пригубил дешевого вина.
Дрожали ноздри пористого хлеба
еще вчера, но вышли времена —
и в час девятый почернело небо,
как чья-то кровь. И должен умереть я,
чтобы сказать, как я тебя любил, —
во имя слов, которые забыл,
жестокой веры, длящейся столетья.

Я уже никогда не струшу,
потому что навеки твой.
Этот дар иссушает душу —
петь с оторванной головой.

Этот дар убивает насмерть
очень медленно, горячо;
разливает вино на скатерть,
задыхаясь, просит: «Еще!»

Это то, что сильней страданья,
что-то большее, чем любовь.
Я не знаю ему названья:
Вера? Вечность? Служенье? Кровь?

Я, который за все в ответе,
что стоял на ногах, как мог, —
лишь тебя я на целом свете
от себя самого берег.

Подлецу, мерзавцу, уроду
говори о моей вине.
Ты не можешь мне дать свободу,
потому что она – во мне.

Я не верю судьбе и боли —
сумасшедшим считай меня.
И слова мои поневоле
лепестками цветут огня.

Возвращаю сполна:
ничего для себя не оставил —
ни вины, ни вина,
лишь деталей немного добавил.

Затяни поясок
кимоношный на шее поэта.
Убивают в висок
на рассвете – за это, за это!

Будет эта любовь
пострашней, безнадежнее первой.
Ты меня приготовь —
чтоб не суетно было и нервно;

чтоб не верить не мог,
выступая тебе же навстречу, —
и из мрака, где Бог,
я, возможно, отвечу.

Не рассвет, а закат – только это не суть:
все равно не сказать мне другими словами.
Это было давно. Да, еще не забудь,
что стояло осеннее над головами,
улыбаясь, светило. Спасибо за труд
желтым кленам, березам и красным осинам!
Я не знаю, как после меня назовут
это все, только знаю, что было – красиво.
Это много прошло изумительных дней,
а бывало такое – но речь не об этом.
Я любил тебя больше, глупее, честней,
самой вечной любовью – любовью поэта!

В этот день – я ни сном ни духом.
В этот день – я глотаю мел
и к земле припадаю слухом.
Разве этого я хотел?!

Было много всего такого,
что не скроешь под тенью век:
и обида, и злое слово.
Были ветер, туман, и снег,

и предательство, и разлука,
жизнь впустую и напоказ,
а случалось – вообще ни звука
и как будто в последний раз.

Были музы мои пугливы —
только женщине ни одной
рядом с ними не быть счастливой
этой жизнью моей двойной.

Были дети, чужие жены,
алкоголь, сигареты – и
все твердил я, как прокаженный:
«Звезды, ангелы, фонари!» —

все твердил я и днем и ночью,
между явью и душным сном.
Я такое видел воочью,
что прошу теперь об одном:

– Выжигай на спине глаголы,
научи языку огня!
Слышишь, Ты, Основной, Иегова?!
И не вздумай жалеть меня!

А потом меня целовали,
голубиный терзали рот:
и баюкали, и ласкали
и навылет, и напролет.

А потом разливали брагу
и в ладонь забивали гвоздь.
И бежала по жилам влага,
растекалась поверх и сквозь.