Сергей Калашников - Каменный остров

А помнишь, как всё начиналось?
Июнь, одиннадцатый класс
пятидесятой школы. Нас
грядущее едва касалось.
Все хорошо, как никогда.
Мы многого с тобой не знали,
когда вручали нам медали
и выпускали – в никуда.

И вот я – здесь! А ты – уйди!
Не тронь небритого овала!
Что было видно впереди
тому, кому ты диктовала:
«Израиль, армия, узи»?
И Грибоедова убили —
а я Урюпинска вблизи
сижу, курю в автомобиле,

и замерзаю медленно,
и мысленно с тобой прощаюсь,
но все равно, но все равно
к тебе одной лишь возвращаюсь.
Не жду советчика, врача,
техпомощи на этом свете,
скороговоркой бормоча
слова бессмысленные эти:

До Черной! – будь моим Данзасом! —
гони! – и даже Далем будь!
Арендтом! Золотым запасом,
серебряным – каким-нибудь! —
решительно и бесполезно
под чуждым небосводом! И —
разверзнется над нами бездна
и засверкают фонари.

Пароходик речной, убогий,
и пора бы ему на слом.
Нам какой-то профессор строгий
бесполезный выдал диплом.

На меня нельзя положиться:
я опять от тебя уйду.
Пролетела над нами птица
неизвестно в каком году.

Я дворами шел за тобою —
привели в никуда мечты.
Я почти ничего не стою
и учителем стал. А ты?

Понимаю: куда податься
да с бедовой такой головой?!
Ты иди. Я хочу остаться,
постоять над темной водой.

Я с пятнадцатого причала
бросил в реку твои ключи.
Эта музыка – отзвучала,
эта музыка – не звучит.

Расскажи мне про жребий поэта:
я, пожалуй, тебя пойму,
и когда убивают за это,
и уходят когда во тьму

суицидники – не помеха.
Каждый раз – как последний раз.
Мне казалось, я чье-то эхо
или чей-то последний глаз.

Не сказать: хороша собою,
но я верил одной тебе.
Ты пришла со своей судьбою
и осталась в моей судьбе.

Скоро сбудется четверть века:
ты мой лоб обожгла рукой.
Что осталось от человека? —
горстка пепла и голос твой.

Утешенья не приносила,
лишь на время снимала боль.
Ты вообще никого не спросила
и явилась: табак, алкоголь,

крепкий кофе, ночные бденья,
воспаленный наутро взгляд.
Ты покинула стихотворенье
три-четыре строфы назад.

А когда у меня оставалась,
подносила ко рту мне яд.
От меня ничего не осталось,
и запястья мои болят.

Ты лишила семьи и крова —
пара строчек и черствый хлеб.
Забирай: моя кровь готова —
к остальному я глух и слеп.

С первой строчкой! С началом обмана!
А быть может, и правды самой —
самой горькой и самой упрямой,
невозможной, хмельной, прямой.
По губам проведи кастальской
пышной пеной: дырявый рот
то кричит, как с крыльца Мосальский,
то безмолвствует, как народ.
Только пепел и дым волокнами,
водосточной трубы гобой.
Не смотри на меня волоокой
неизбежной своей судьбой!
Слышу, слышу твой голос вкрадчивый:
обмани меня, честной будь!
А на большее не подначивай,
даже имя мое забудь.

Ночью брызнули звезд из ведра,
сыпанули осколками света —
но с рассветом кончалась игра
бесполезная эта в поэта.

Я в себе и таил, и скрывал
черноты со свечением помесь,
но, бывало, Твой дар предавал —
назывался филологом то есть.

Под бандита косил, и нутро
выжигал – чтобы чище звучало! —
алкоголем, и бедным добро
раздавал без оглядки, бывало!

Это все отговорки, ля-ля:
никого не хотелось на свете
обижать, мол, родная земля,
мол, семья, малолетние дети.

Только ночью пронзали меня
злая жалость и стыд до рассвета.
Вот такая выходит фигня —
настоящая, именно эта.

И вот та родина, где я ходил босой,
и пыль ее мне стопы обнимала.
Я умывался утренней росой
и спелым снегом, только было мало
мне этого. Я большего хотел —
и выбросили пьяные солдаты
уже мне жребий.
Сколько юных тел
цветы стелили под ноги когда-то
тебе и песни пели предо мной
в огне позднеимперского заката! —
но не взошло знакомой ни одной
тогда звезды. И ты не виновата
уже ни в чем: что было впереди,
мы оба знали с самого начала.
Ты засыпала на моей груди
и проволокой медной увенчала
меня потом. Когда все началось?
Автомобили импортные мимо
неслись, стояли толпами и врозь
уже зеваки. Ты была ранима
и ветрена. И падали рубли,
вставал на ринг известный гладиатор,
под воду уходили корабли,
министр новый открывал театр.
Меня охватывали страх и темь,
и отпускали, и сжимали снова.
А люди погибали каждый день —
и не было призвания иного.
И телевизор новости вещал
какими-то тревожными словами.
Я это время мысленно прощал
и смертный воздух пробовал губами,
ступая плавно, словно по воде:
из-под нее чревовещали рыбы.
Мы жили здесь, практически в нигде,
и встретиться иначе не могли бы.