Сергей Калашников: Музыка напоследок

Железнодорожные вагоны
в тамбуры затаривают тьму.
Станции, окурки, перегоны,
переезды. Слуху моему
музыкой далекий этот скрежет
кажется. Вольфрамовая нить
лампочки кому-то перережет
горло или вены – не зашить.
И не надо. Поздно. Умирая,
не давала мне заснуть всю ночь
мýзыка? музы́ка? – я не знаю.
Но ничем, ничем ей не помочь.

Руки в брюки и шарфик на шею.
Узелочки ленивого дыма.
Мы умрем и уже хорошеем,
и канаем вразвалочку мимо.

Плащичок нараспашку и ворот.
Ухмыляясь, прилипла к губам
папироска. Единственный Город
есть на свете – мы встретимся там.

На каком-то с последним трамваем
затихающем насмерть проспекте.
И из горла слова выбираем
при безжалостном, вспыльчивом свете.

Это зрячие ночи под веки
так и просятся, выход ища.
Но над нами музы́ка навеки
за поэзию, дружбу и сча…

Смешение желтого с красным,
тумана и пегого дыма —
не то чтобы разнообразно,
а как-то непоправимо —

как привкус, во рту горчащий.
Опального цвета листья
отбросили в небо чащи
и требуют твердой кисти.

Матерчаты их подкладки.
В прожилках застыло крови
древесной струение – складки,
морщины, бороздки, брови,

что липнут лицом к изнанке
плаща. И без всяких спичек
рдеют в глухой несознанке
рябины – к прокорму птичек.

Слепые лучи пронзили —
прищурясь, насквозь, отвесно —
столпами граненой пыли
корявую поросль леса —

да так, что слезится око
от света и куст на колени
припасть норовит ненароком,
споткнувшись своей же тени.

Ты тоже хромой и хворый,
изменник, хоть вон отсюда!
Пылай, хорохорься, вор и
беспочвенник сам, покуда

не сумрачен ты, не ясен,
а просто сегодня в ударе —
покуда и клен и ясень
клубятся, как на пожаре!

Дождь третьи сутки стоит в окне.
Каждый вечер Хрюши и всякие там Степашки.
И местная телеведущая улыбается мне —
как бутылка пива, радуясь открывашке.

Наступает осень – да ну её! —
чтобы жечь изжогой, листвой, глаголом.
Потому что если висит ружьё
на гвозде, то закончится все валидолом.

Гаркнут дружно птицы, летя на юг.
Только вóроны держатся в черном теле.
Да и время, знаешь, оно на круг
не сошло, а исчезло на самом деле.

Оно прицелилось прямо в лоб
себе, а, бездомные, в коридоре
так и ждут владельца вещички, чтоб
в секонд-хенд гурьбой ломануться вскоре.

На экране пульсирует клип,
словно горло во время болезни.
Ходит-бродит под окнами тип
и горланит ахейские песни.

Ночь мрачнеет за ветхим окном.
Только месяц один молодеет.
И сидит человек за столом,
опасаясь, что он не успеет

подобраться к исходу строки,
пережить эту нежную осень,
долюбить, дописать – вопреки
самому себе, может быть; просинь

вспоминая дневную в ночи
и отзывчивой рифмы созвучья
подбирая на ощупь: звучи,
моя музыка! Ветви и сучья

и стволы почерневшие там,
за стеклом, завывающий ветер.
Эта осень останется нам
самой теплой и светлой на свете.

Спи, любимая: скоро рассвет.
Тьма стоит за согбенной спиною.
Только знаешь, похоже, что нет
ничего за безудержной тьмою.

Все чаще уставая от людей,
я всматриваюсь в пристальную осень:
мы приручаем женщин и детей,
но собственного дара не выносим.

Ах, если бы мне вымолвить о том
давали больше времени и силы!
Слова толпятся в воздухе пустом
за право унаследовать могилу

под твердью неизбежной, слюдяной,
стеклянной, оловянной, деревянной —
как будто бы не ведают иной
судьбы, как у солдата, безымянной;

как будто свет подвел себе черту
и медленным пронзительным движеньем
закутался в беспечную листву,
приговоренную к сожженью.