Сергей Калашников - Музыка напоследок

А мы живем, прерывисто дыша,
бренчим ключами, отпираем двери.
Наверно, ночь и вправду хороша.
Наверное – но мы уже не верим!

И кажется: неведомо куда
уходит все. И только где-то с краю
сияет беспощадная звезда,
названия которой я не знаю.

Речь – клевета. Молчанье – ложь.
Сглотни остатки алкоголя.
Звезда пронзительна – как нож,
и одинока – как неволя.
Над ночью вспышка и щелчок.
В ладонях остывает город.
И осень кликает на «ОК»,
встает и поднимает ворот.

Осень умна, как в прозе – поэт.
Листья спускаются наискосок.
В бархатном ящике спит пистолет.
Иней сребрит висок.

Это опять паутинка к щеке
липнет, щекочется, льнет.
И на чернеющей густо реке
звонкий – по краешку – лед.

Пар выдыхая, с отъезжих полей,
с рыси сбиваясь на шаг,
кони плетутся. И несколько дней
загустевает мрак.

Это пока что боками и ртом
дышится. Женщина спит.
Полоза скрип – это то, что потом:
снег и «такой-то убит».

Перешли одногодки на прозу
или вовсе ушли в интернет.
Но ни пьяный, ни даже тверезый
не откликнутся – кликни – в ответ.

Слишком поздно и слишком далёко.
Одиночеству шлю смс.
Почитаю-ка позднего Блока —
без любви и «Возмездия» без.

Ничего, это все поправимо.
Посмотри, как плывут облака
и проносится медленно мимо
чья-то младость. Шепчу ей: «Пока!».

До чего же легко и беспечно —
и подошвами тихо шурша
по осенней листве скоротечной,
и глубóко пока что дыша!

Это даже почти что свобода,
ниоткуда лиющийся свет.
Полтора ослепительных года
или, может быть, два – и привет!

Но проходит оторопь октября,
а ноябрь – тень улетевшей птицы.
С этим воздухом что-то творится зря,
непоправимое что-то творится.
Он сгущается медленно над головой
и твердеет в застывшей гортани.
Я уже ухожу – и оплакан тобой.
До потери своих очертаний
обнажаются руки увечных дерев
и простертое небо пронзают безвольно.
А листва под подошвы ушла, умерев, —
ей не больно. Наверно, не больно.

Этот день задыхается – вряд ли от счастья.
Я с трудом ему поднимаю вежды.
И в душе моей, в ее светлой части,
не осталось нежности и надежды.
Воздух сузился – не прорастет ни слова
из него никак. И молчат чернила.
И стоит тоска, не уходит снова —
потому что очень меня любила.
Остывают крови осенней токи.
Цепенеет сердце. Мерцает влажно
взгляд прощальный.
Но вот наступают сроки —
и дневные звезды тускнеют даже.

Когда поодаль медленно стоят
неверные осенние морозы,
и, влажные еще, деревья спят,
а сердце ищет умной прозы, —

в тепле утробном труб и батарей,
в растительном и волокнистом мраке
оранжерейных комнатных ветвей
я, в окруженье кошки и собаки,

вдруг смутно ощущаю: до чего
тела дремучи наши, как и души
темноголосы все же, от всего
в себя свернувшись, облы, неуклюжи.

О, как они беззвучны и хрупки,
как соприродны жизни полутемной,
бескрылы, полумглисты – вопреки
Его любви, безадресной, бездомной.

Зима испытывает твердь.
В лучах медлительного света
спускается снежинкой смерть
на пропись русского поэта.

От власти руки уберечь!
Но наледь покрывает крыши.
Глухонемая эта речь
еще торжественней и выше,

когда полночная пора
сопровождает голос кроткий.
И вот закончилась игра,
как выстрел – гулкий и короткий.

Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы
здесь обрываются. Конец.
Скажи мне что-нибудь, о если
я жив еще. Я – не жилец.

Звенит мороз. Пустует площадь.
Под фонарями светло-пег
позавчерашний снег. На лошадь
похож понурый человек

в окрестной мгле. Свежо, прохладно.
Мертво и холодно. Патруль —
не закурить ли мне? – обратно
идет. Склонившийся на руль