Виктор Ростокин - Ожидаемое забвение

«Глаза у страха велики».
Да полноте, ей-богу!
Прицельно спущены курки.
Под дых – стальные кулаки.
И плахою дорога.

Страх прочно обуял народ,
Глядь, жизни сват лишился.
А ты идешь на огород,
Предугадав все наперед, —
Дубьем вооружился.

Нигде укрытья не найти —
Оно на небе только.
Маньяк с оскалом впереди,
Маньяк с оскалом позади,
А слева-справа волки.

У страха не бывает глаз,
А душеньку загубит
До донца века, не на час.
А если Бог кого-то спас,
Его ж потом осудит.

Откуда едем – вдруг не скажем,
Что вновь вернемся мы туда
И что дорожная поклажа
Пребудет на виду всегда.
В укромный угол не засунем,
Переберем набор вещей,
От пыли давешней обдуем.
И в путь обратный – поскорей?

Нет, мысль сия не всколготится,
Не встанет веско поперек.
Земля навстречу шумно мчится,
Неважно, близок иль далек
Конечный пункт. И что он значит,
Сулит отраду или блажь.
Но только ветр снаружи плачет —
Был безуспешен абордаж!

Пропал ребенок, потерялся.
Игрушку взял (он улыбался):
«Я поиграю на песке».
Грузовичок в его руке.

И вот ребенка нет – не слышно
Урчанье маленькой машины.
Искали в буераке ближнем,
В леваде за сухой крушиной.

И все облазали отроги,
Следы искали на дороге,
Кричали, звали. Нет его!
Он где-то очень далеко?

Он за пушинкой увязался?
Или в баклуже утонул?
А ночь близка. И гром раздался,
И ветер ледяной подул,

Он набирал шальную силу!
И мать молитвенно просила:
«Не погуби сынка, коль он,
Родимый, жив еще!» И стон!

Тут сразу стихли ветки яблонь,
Небес прояснилось стекло.
И плод упал под ноги алый.
Знать, Бог услышал. Помогло.

И мать увидела на кроне
Сидел сын, как царек на троне!
«Мне нравится на высоте!
Что вижу – расскажу тебе!»

И полыхал огонь зари,
Прохлада росная плыла.
Мать яблоко взяла с земли —
В нем червоточинка была.

Распылились мысли
Не песком, а пеплом,
Разнесло не тучей,
Не студеным ветром,
А худою силой
По сутемкам дальним.
И на свете нету,
Только их видали!
Человек остался
(Он – в оцепененье!),
И наедине он
Со своею тенью.
Что вокруг? Не может
Разгадать и вникнуть.
Темь. Нагроможденье.
Рожи. Крики. Лики.
Чьи? Забыл. Забылся.
Как бы оглянулся
В прошлое, куда бы
Тотчас возвернулся?
Подле зрячий камень
Воздохнул глубоко.
Это все случилось
Близко. И далеко.

Старушки изучают землю,
Они к ней тянутся нутром,
Инстинкт родства подспудно дремлет,
Сполна откроется потом.
Быть может, через день иль месяц,
Тут как уж повелит Господь.
У каждой будет свое место
В глуби, где растворится плоть.
Все это знают понаслышке,
По снам, когда из жизни той,
Гробов несвежих сдвинув крышки,
Покойников выходит строй,
И разбредаются по избам
Мужья, сыны… и внуки тож…
И что-то шепчут близко-близко.
И строгий голос: «Не тревожь!»
И просыпаются старушки,
И озираются они.
Но та ж сиротская избушка,
И те же тлеющие дни,
И то же старое кладбище,
Целехонькие бугорки.
Крестов и обелисков выше
За ночку выросли цветки.

Нужны ли мужику промашки:
Напиться вдрызг хотя бы раз,
И в драке разорвать рубашку,
И получить удар под глаз?
Мужик не станет объясняться,
А лишь потупит хмуро взор.
Конечно, он не прочь подраться,
Под глазом схлопотать узор.
За душу милую баклажку
Прилюдно осушить до дна.
Но что касается рубашки…
Пусть не волнуется жена!

Есть опасенье, даже страх
И горький опыт сожаленья.
Сторожко замедляешь шаг.
Еще, еще одно мгновенье.
И все… Стакан в руке твоей,
Дрожащей от былых попоек.
Торопит кто-то: «Пей же, пей!»
Теперь ты вечный раб помоек!
На морде синяки-цветы,
На брюках иверни (так модно).
А спать завалишься в кусты,
Как шелудивый пес, голодный.
Сорвался уж который раз,
Какое, боже, невезенье!
А завтра в протрезвленья час
Пребудешь в горьком сожаленье.
…И вновь стакан в твоей руке.