Василий Макеев - Казачья серьга

Я был у Дона, на излуке Дона,
В степи моей, так странно дорогой,
И вдруг звезда мигнула с небосклона
Серебряной казаческой серьгой.

И мне приснилось
в девственную полночь,
Что всю-то жизнь в скаку и набегу
Фетис – мой прадед, иже Парамоныч,
Таскал на ухе знатную серьгу.

В бою смелы, в гульбе подчас угрюмы,
Но, свято чтя предания свои,
Его оберегали односумы —
Последнего заступника семьи.

И он не подкачал! Воспрял из чуней
И взял свое у песенной судьбы:
Спроворил чад и ласковых чадуний,
По всей округе вырастил сады…

Как жалко мне, что я, уйдя из круга
В небрежные превратности строки,
Не продырявил трепетного уха
Для оберега – то бишь для серьги.

Но иногда в душе легко
и празднично —
Не всё ж волне крутые берега! —
Звенит серьгой задиристого прадеда
Донской излуки вечная серьга.

Не из борцов и шустрых лиходеев.
Лишь тем и грешен, что навеселе,
Мужчина под названием Макеев
Бредет по неустойчивой земле.

Презрев любовь и дела не содеяв,
Забыв родню и память на селе,
Упрямец непростительный Макеев
Один как перст остался на земле.

И сызмальства на ребрышках скамеек,
А пуще – на исчерканной скале
Не выводил «Здесь был В.С Макеев» —
Один поэт, ненужный на земле.

Но в череде дорог и юбилеев,
О, кто бы ведал в мороси и мгле,
Как потаясь мятущийся Макеев
От тихой боли стонет на земле!

У Есенина сник колокольчик певучий.
Пронеслись у Рубцова, скрипя, поезда.
А у нас гулевые ракеты за тучи
Разлетаются с ревом незнамо куда.

Хоть и Бога еще скрепя сердце
простили
И сиянье вершин навели на него,
Только судьбы крестьян, их надежды
простые
Не волнуют на свете уже никого.

На соломенных свадьбах вправду
дико и горько,
На вокзалах кишит без куска детвора.
И который уж раз виноватую Зорьку
Увела нищета, взналыгав, со двора.

По церквам и погостам снова
заголосили,
Голубица снесла в ржавых пятнах яйцо.
И кровавый наемник оголенной России
Плюнул жвачкой зеленой
в расписное лицо.

Побурели сады.
Ожидая не впрок листопада.
Над степной голызной
Очумело кричит козодой.
Иль кислотным дождем
Окатилась родная левада.
Иль омылась она
Материнской горючей слезой.

Не успела уйти
К дочерям на хлебы даровые.
У покорных могил
Дорогого совета спросить.
На присадистый дом
Заявились купцы гулевые
И давай сгоряча
Все нажитки ее поносить.

Мол, холодный чулан,
И наличники смотрят непрямо,
И старинная печь
Чересчур широка и толста.
Осерчала моя
Бестелесно-упрямая мама
И турнула гостей
В золотые свои ворота.

Дом скрипел и стонал.
Словно в нем совершались
поминки.
Словно кто-то обрек
Плоть его на замедленный слом.
И дрожали под ним,
Как в бреду, вековые обчинки,
И напуганный голубь
Гундел над щербатым крыльцом.

По округе тоска
Расплескалась зарей неминучей,
Лишь пустырник махор свой
Возносил на корявой стерне.
Снова солнышко село
За кузнечно-чумазые тучи,
И в своем далеке
Я слезами давился во сне…

Жалею ли, скорблю,
А впрочем, не жалею:
Чтоб пуще расплелась
Проворная трава,
В заброшенном саду
Я вырубил аллею,
Хоть клялся не губить
Впустую дерева.

В ней выросли цветы
Невиданной породы,
Как бледные луни,
Летящие навстречь.
И яблони-дички
Опять сомкнули своды,
Чтоб эту красоту
Собою уберечь.

Невинные цветы
Напомнили о вечном,
Стояли у пеньков
К исходу октября
На тонких стебельках
В паневах подвенечных.
Небесной худобой
Застенчиво горя…

А где-то через год
В июльскую полуду
Я ринулся по ним
Отслеживать стихи:
Не возродилось вновь
Сиреневое чудо.
Лишь грустно шевелят
Ушами лопухи.